Тем временем истощенная физически Зося засыпает от слабости. Упомянутый выше сон проходит как серия разных явлений или картин, происходящих в иных пространствах. Сначала она оказывается в Райском саду, в котором молодая женщина ощущает присутствие «Его». Видимо, эта картина символизирует вечную душу до грехопадения, что соотносится с Зосиным личным грехом — ее связью с Антоном. Другая картина пришла на смену, когда Зося или ее душа (она сама не чувствовала и не понимала разницу) взмыла наверх и долго наслаждалась полетом в уже другом пространстве. Этот полет был полон волшебства свободного движения и самых счастливых мгновений, которые ей приходилось ощущать в жизни[194]. Эти радостные ощущения сменились в следующей, полной символики картине чувством неотвратимой опасности. Зося превращается в черную легкую птичку, крылья которой не спасли ее от неизбежной, казалось, гибели. Зося Нарейко находится при смерти в своем сне, но тут сверхъестественная картина переходит в реальную, когда ее находит группа партизан. Последнее ранение, нанесенное ей Голубиным, чрезвычайно тяжелое, и кажется, что спасти Зоею может только провидение, которое, возможно, и вмешалось в ее судьбу. Надежда или даже обещание жизни, выраженные в двух снах Зоси, когда смерть дважды отступала от нее в последний момент, возвратились к ней в форме постепенно укрепляющейся религиозной веры, когда молодая женщина находится в полубессознательном состоянии.
Быков редко находил доброе слово для священников любой религии и в своих произведениях[195], и в личной жизни. К вере, однако, он относился с непререкаемым уважением, находя много общего между ней и гуманистическими идеалами. Роман «Пойти и не вернуться» — первое его произведение, где отмечается естественная потребность людей в вере в Бога, когда они попадают в беду.
Глава 5
По обе стороны фронта
Беспартийные или свои среди чужих?
Сколько знаков беды в этой повести! Один к одному, они обступают и преследуют, и чувство тревоги и опасности нарастает. Стучат топоры у реки — немцы наводят мост, снятся тяжелые сны, каркает ворона над хутором, вспоминается мертвый жаворонок из той давней, счастливой весны, когда после батрачества впервые пахали свою землю… И не отвести глаз от несчастного Янки, живого знака страшной, потрясшей мальчика и все село беды. Смерть мальчика тем мучительнее для Степаниды, что на глазах погублен — добит (свои начали, чужие добили)! — безгрешный, безвинный, а с ним оборвался, кончился крепкий крестьянский род, будто не нужен он больше этой белорусской земле…
Подробный список знаков беды, предложенный Дедковым, содержит вдумчивый комментарий этого «нового слова», внесенного Быковым в традиции советской прозы. Выражение «новое слово», распространившееся в литературоведении сразу после выхода романа, было вызвано быковским созданием мира, где жили и действовали люди, у которых не было прямых отношений ни с одной организованной стороной, участвовавшей в войне. Макмиллин немедленно отмечает этот элемент в своей работе о «Знаке Беды»: «После творческого затишья скверных лет конца 1970-х — начала 1980-х Быков опубликовал одну из своих лучших работ, „Знак Беды“. В некотором отношении этот роман отходил от его ранних произведений, так как советские солдаты и партизаны практически не играли в нем никакой роли»[197]. Несмотря на то что работа Дедкова написана до этих слов Макмиллина о Быкове, он словно продолжает мысль английского ученого: