Варнак

    Тот не ответил, продолжал молиться.

    Пастырь подошёл к девчоночьему телу. Присел, бросив топор. Заглянул в безжизненное лицо. Потом повалился рядом, уставился в небо.

– Сучья жизнь, а! – простонал он. – Ну сучья же ты жизнь!

28. Закат

– Иди, ест будем, – позвал цыган от костра.

    Пастырь поднялся от свежей могилы, возле которой просидел весь день, подхватил лопату, пошёл к вагончику. Поставил инструмент у крыльца, отряхнул штаны, посмотрел тяжёлым взглядом на Михая, снимающего с огня чайник.

    Подошёл, опустился на ящик напротив цыгана, не сводя с его лица взгляда.

– Ты прошшай меня, – сказал тот, опуская взгляд на огонь.

    Пастырь покачал головой, пожал плечами, вздохнул.

    Прошшай… Кто тут и в чём виноват? Нет тут ни правых, ни виноватых. Теперь Пастырь это точно знал.

– Как ты жить с этим будешь? – спросил.

– Я не живу давно, – ответил цыган. – Умер я.

– Это ты хорошо придумал, – кивнул Пастырь. – Удобно.

– Что сказат этим хочешь? – покосился Михай.

– Да ничего, – отмахнулся варнак. – Живи как знаешь.

    Пока хлебали скудное картофельное варево, не произнесли ни слова. Не о чем было говорить, да и не хотелось.

    Тянул по-над головами северный ветер – степенно-неторопливый и зябкий, – обещал скорый снег. Вдалеке, за холмами и рощами притаился, как раненый зверь, Михайловск – лежал и ждал нового рассвета, который, может быть, оборвёт агонию, подарит долгожданную окончательную смерть. Или жизнь.

– Говорил тебе, не ходи туда, – произнёс Михай. – Говорил же…

– Я вот про пацанов думаю… – отозвался Пастырь. – Как они там?

– Ты – о них?!

– О них.

– Ой, дэ́влэчко!..[9]

    Михай поднялся, отошёл к вагончику. Вернулся с охапкой хвороста, подбросил в огонь.

– Идти нужно в город, – сказал Пастырь. – Погибнут же пацаны. Кто в городе живой остался, те их ненавидят. Бандиты подтянулись… Идти надо.

– Я не пойду с тобой, – покачал головой цыган.

– А я и не зову. Зачем ты мне там? Чтобы остальных поубивал?

    Михай опустил голову, скрипнул зубами.

    Скрипи, не скрипи, цыган, а будешь ты теперь до конца дней своих помнить эту девочку – глаза её детские испуганные, как дрожала она от страха, как лежала в траве, твоей рукой убитая. Месть – это вспышка, секунда. А жизнь – долгая. И сейчас-то нет тебе никакого удовлетворения от мести, а только вина. А потом и вообще свету не взвидишь.

    И никуда ты не денешься, Михай, пойдешь завтра со мной, поплетёшься вину свою искупать. И если всё сростётся, будешь этим пацанам как отец родной. Будешь биться за них и единственной своей рукой глотки рвать бандюкам…

    Хотя… Чёрт тебя знает… Попадутся тебе там знакомцы, которые… и захолонёт опять сердце цыганское… Ох-ох-ох… Непросто всё. Сам-то ты, Пастырь, что делал бы на его месте? Не кинулся бы ты рвать эту шпану?..

    И что это, Пётр Сергеевич… Ты уже решил, что ли? Неужели пойдёшь завтра в город?

    А куда ещё идти-то? Да и надо пацанов вывести из этого гадюшника. Аккуратно вывести, чтобы бандюки эти не прочухали. Ведро один не справится. И Хан бы не справился, а этот и подавно не сможет. И полягут тогда все как один пионеры.

– И ружжо не дам, извиняй, – сказал цыган.

    Пастырь усмехнулся.

– Да я, что ли, прошу у тебя твою берданку? Если сильно понадобится, так и просить не стану – возьму и вся недолга.

    Михай покосился, поворошил огонь, похрустел хворостом, подбросил.

– Бери, – пробормотал пожав плечами. – У меня кнут ест.

– Кнут! – хохотнул варнак. – Это здорово, Михай!

    Цыган недовольно глянул на варнака, поднялся. Сходил в вагончик и вернулся со старым длинным кнутом, с витой рукоятью, отполированной временем и цыганскими руками до тёмного блеска.

    Остановившись, небрежно взмахнул рукой.

    Возле Пастырева уха вдруг сгустился, завибрировал воздух, тугим шариком ворвался в слуховой проход, больно надавил на перепонку. Варнак невольно дёрнул головой, поморщился, охнул. А Михай подбросил в воздух хворостину и одним лихим взмахом рубанул её в полёте пополам. Ещё взмах и шею Пастыря обхватила, сдавила длинная ременная змея. Дробина, вплетенная в фол, больно ударила в затылок. Варнак невольно потянул воздух, вцепился в ремни, а цыган улыбнулся, бросил ему на колени рукоять – выпутывайся, дескать.

– Ничего! – согласно кивнул Пастырь, сняв с шеи эту удавку, полюбовавшись на работу плётчика. – Но это только со шпаной так махаться. Да и то с двумя-тремя, безоружными. А в городе – бандиты. Не двое и не трое. С калашами.

– Это не моя печал, – ответил цыган. – Уйду в Закурдаево. Давно собираюс. Там наши жили. Может, найду кого.

– Ну-ну, – усмехнулся варнак, прихлёбывая налитый цыганом травник.

– А ружжо – бери. Тебе оно надо будет. Только патроны шест штук осталос. Больше нет.

– Спасибо, – кивнул Пастырь.

– Яс састо, – буркнул, отмахнувшись, цыган. – Не за что.