Редко в чем сходились, но всегда ходили в одной упряжке,
помогая друг другу и ничем не поступаясь, любя друг друга
и ревнуя к ролям.
— Что ж это, он—Городничего, а я Осина? Он Фамусова,
а я Горича или того хуже — бессловесного князя Тугоуховского?
Это — справедливость? — ворчал Варламов.
Но в сцене бала у Фамусова, в бессловесной роли князя Ту¬
гоуховского, хоть на минуту становился главным лицом. И вдруг
оказывалось, что и сей князь бывал когда-то Фамусовым да по¬
хлеще Фамусова!
Давыдов говорил шутя:
— Верно, мы с ним разные, но не скажешь, что он — Иван,
а я — Степан: не сходятся Иван со Степаном. Но можно сказать:
он — Борис, я — Глеб, или он — Козьма, я — Демьян. Есть такие
двойные иконы, даже церкви: Борисоглебские, Козьмадемьянов-
ские. Эти — иеразлучимы... Так и мы с Варламовым.
И не удивительно: кто бы ни писал о Варламове, волей-нево¬
лей сравнит его с Давыдовым; кто бы ни писал о Давыдове — не
обойдется без имени Варламова. Словно искусство этих двух ве¬
ликих актеров — чудесной чеканки монета, которую обязательно
нужно рассмотреть с обеих сторон. Или разнотравье одного и того
же луга?
«Давыдов и Варламов — явления исключительные. Подобные
таланты рождаются раз в столетие, — пишет Ю. М. Юрьев в своих
«Записках». — Но, боже мой, как они противоположны друг другу.
Ничего общего ни по своей внутренней сущности, ни по свойству
своего дарования. Различны подходы к творчеству. Каждый из
них отталкивается от своей индивидуальности, ничем не напо¬
минавшей индивидуальности другого.
Громадный талант Давыдова не обладал такой стихийностью,
которая была у Варламова. В Давыдове было все мягче и, я бы
сказал, сдержаннее, корректнее. Творчество Давыдова выливалось
в более определенные и вполне законченные формы. Такт, чувство
меры — отличительная черта исполнения этого артиста. Его речь
четкая, будто каллиграфическая, как бы характеризовалась мно¬
гообразием «шрифтов». Фразы тщательно отделаны, как бы от¬
шлифованы. Все подчиняется воле художника. Но той яркой
самобытности, какая была у Варламова, — не наблюдалось.
Варламов поражал своей оригинальностью, Давыдов — преем¬
ственностью традиций... А между тем, когда они сходились вместе
и вели диалог, никакого разногласия не получалось, наоборот,
возникала полная гармония. Исполнение как бы сливалось в
одно целое, и смотреть и слушать их вместе было наслажде¬
нием».
Тщательно, умно и толково изучал Давыдов роли, которые
предстояло играть. Думал, разминал, искал наиболее верное внеш¬
нее выражение внутренней жизни своего героя; хорошо найден¬
ное запоминал, закреплял, повторял из спектакля в спектакль,
чеканил, оттачивал.
А Варламов изобретал на сцене, по ходу действия, решая
образ по сиюминутному состоянию героя, по своему актерскому
самочувствию в роли. Найденное однажды — повторял редко.
Чаще — играл по-новому, по-сегодняшнему. Беспечно ломал уста¬
новленные мизансцены, говорил в иной, чем прежде, интонации.
Давыдову, когда он оказывался на сцене наедине с Варламовым
(а это случалась очень часто, во многих спектаклях), надо было
все время быть на чеку, неотступно следить за тем, «как поведет
сегодня Костя». И раз на раз не приходилось.
Так и играли они Мошкина и Шпуньдика в «Холостяке»,
Расплюева и Муромского в «Свадьбе Кречинского», Муромского
и Варравина в «Деле», Силана и Курослепова в «Горячем сердце»,
Иванова и Лебедева в «Иванове»...
И никогда не терялись свежесть, неповторимость, подлинная
истинность происходящего на сцене из-за неподдельных, подска¬
занных минутой варламовских озарений, из-за того, что Давыдов
слушал, чутко подхватывал сегодняшнее, живое, возникшее с ходу,
по правде чувствований. И, поддерживая Варламова, сам перено¬
сился в новое для себя творческое русло. Так они играли каждый
раз — словно в первый раз! Воодушевленные, на подъеме.
После таких спектаклей, похожих на состязания в актерском
искусстве, валился Давыдов усталый, совсем без сил. А Варламов
пребывал в преотличном настроении. Он даже не понимал, как
озадачивает своего напарника на сцене, в каком держит его на¬
пряжении. И каково Давыдову не обнаруживать перед зрителями
этого напряжения, сколько для этого нужно душевного самообла¬
дания и актерского мастерства.
А Давыдов — умный и тонкий художник — не роптал, не одер¬
гивал Варламова. Так высоко ценил счастье свободного творческого
излияния, сам шел навстречу и радовался ему. Растолкуй все это
Варламову — потеряется, сникнет. Как та сороконожка из поба¬
сенки: велели ей проследить за тем, что делает тридцать пятая