Город – не нагромождениекамня, дерева, цемента, пешеходов,отбросов, пленной воды, шумов,утренних и ночных, пронзительныхи сдавленных. Это – давление поля,память боли и счастья,whatever comes first,[5] как говорятв страховом полисе.Въезжая в этот город,ты не застрахован ни от того,ни от другого, когда, взорвавракетой выхлопа туннельвертикального гаража,вылетаешь на крышу —и неожиданный свет Адриатикидарит тебе ту же вечную, подгнивающуюсуету Местре, которая открываласьбедному Владиславу Фелициановичупри прощании с любимой.Воистину, одно из редчайших мест,где душа плывёт – по Большому Каналу,не заплатив два евро за катер,потому что прозрачна,и находит свою влажную нишумежду ущельями геттои нагретыми кипарисами Острова Мёртвых.Она ест мороженое на набережной Мураносо спутниками, с которыми нетничего общего, кроме одного:седьмого чувства. Оно витает,как воздушный змей над ржавымрумынским крейсером, надкаменной баранкой, над Мерчерией,над всем этим тонущим в закате и гнилисчастьем, и на минуту кажется,что время остановилосьв этот текучем и тонущем месте,где место встречи с самим собойизменить нельзя.
* * *
Две лодки по реке пустынной,дорожкой лунной вдоль лесного берега.Закат слабеет над смурной Америкой.Над дельтой дальней – ни дождя, ни снега,ни стога, ни Стожар. И только ветергуляет по холмам, по ветхим крышам.Так было в прошлом на карельском Севере,где мох ползёт, могилы мягко метя,как время метит невесомым бременем.На лунной остывающей полянепросушим лодки и согреем чаю.Мы постарели. Просыпаясь рано,рассвет редеет и тоска мельчает.Прости за то, что мы, слегка коснувшись,проплыли мимо острова родного.Так иногда я думаю, проснувшись,вскочив во сне, как будто от ожога.
* * *
Высоцкий грозил, что пропьёт долото,вот и пропил.На чучеле парусом чёрным пальтов чистом поле.Ничто не обещано поездом вследлетящим по гуду.Под утро в апреле невидимо лёглёд на запруду.И всё обещание тщетное, нет,лишь эхо удела.Глядит фаталист, прищурясь, на светв просвет без предела.