Там часовщик в своей берлогеподводит вечные итоги,и тикает нутро часов.Его бессменная свобода,его без возраста чертынапоминают мне о чём-то,что я давно уже забыл.Когда-то я здесь пиво пили в ближний парк гулять ходил.Скорей всего, китаец он(а не кореец, не японец),но из провинции далёкой.Мычит на странном языке,и ing’а гул в гортани доннойплывёт на тёмном языке,верней, не выйдя из гортани.Когда-то я там рядом жил,любил, дружил, потом уехал.Китайца вижу много реже,часы другие приобрёл.И их чиню теперь в другом,не азиатском, новом, чистом,аптечном, хинном и искристомобычном заведении.Но иногда я проезжаю,приторможу, гляжу: вот он,согнувшись низко и безмолвно,корпит неумолимо долгонад скорлупой моих часов.Тот мой заказ давно просрочен,мной не получен, в срок не сдан.Китаец мой сосредоточени в вечный бой идти готов.А я – в китайский ресторан.
* * *
Анатолию Кобенкову«Сестру и брата…» Толя, для тебявесь мир – сестра и брат. Прикосновеньепрокуренною кистью. Полюбя,становишься ты близким на мгновенье,потом на век. Ты помнишь этот век?И он прошёл, и ты. Вслед за тобойлетят снежинки твоих лёгких строк,как братский снег за светлой Ангарой.Так ты и жил: в разрез, и на разрыв,и навзничь. Но безумною тоскойнаш стол накрыт, когда осенний дымплывёт над первой павшею листвой.Как мастерил, как вязью метко плёл,как уходил в себя, собой играя!Но там сквозил невидимый пределобманчиво легко, в разрыв по краю.В пути замёрз заморский мой ответна стрелы электронных писем ночью.Тебя предупреждал я о Москве,когда текли сквозь дым мы общей речью.Да общей, вот такие, брат, дела…Той речью мы породнены навечно.Перекрестись, шевелится зола,и лайнеры в ночи дрожат, как свечи.Они летят на запад, на востоки в никуда. Висят, как те созвездья,и строк твоих целительный глотокнапоминает, что мы снова вместетам, где за сопками – Ирадион. Живой Байкалза Мёртвым твёрдым морем…Прости меня: чего я наболтал!Конечно, это горе, Толя, горе.