Вариант "Ангола"

Почистив зубы, я умылся, после чего еще и обтерся ледяной водой до пояса. По телу прокатилась волна жара — хорошо! Когда я растирался полотенцем, ухая и гогоча, сзади вдруг раздался голос:

— Доброе утро, товарищ Вершинин.

Я обернулся. Передо мной стоял Варшавский, тот самый майор, что встречал нас после прилета.

— Доброе утро, товарищ майор.

Видок, наверное, у меня был тот еще — весь в красных пятнах, волосы взъерошенные… А вот Варшавский словно сошел с плаката: выбрит и свеж, подворотничок белоснежный…

Он протянул мне расческу.

— Благодарю.

Причесавшись, я быстро натянул майку, свитер и куртку. Как ни бодрит ледяное купание, шутить со здоровьем не стоит — ветер все же был холодный, хотя и несильный.

— А где ваш товарищ?

— Пока спит.

— Что ж, пусть отдыхает, благо, время еще есть. А вы, выходит, с утра на ногах?

Я пожал плечами — мол, что тут поделаешь.

— Что ж, похвально, — Варшавский улыбнулся. — Я в столовую направляюсь — составите компанию?

— Не откажусь.

В столовой, где мы уже побывали ночью, каждому выдали по солидной порции пшенной каши, по куску ржаного хлеба с ломтем сала, и по стакану еще теплого компота из сухофруктов.

За едой мы с Варшавским практически не говорили.

Когда выходили из столовой, я поскользнулся, до смешного медленно съехал с деревянного "тротуара" и вляпался в рыжую грязь — обоими ногами, выше щиколотки. Хорошо хоть, что обут я был в сапоги, а не в ботинки.

— Кто у нас не бывал, тот грязи не видал, — фыркнул Варшавский, когда я, выбравшись обратно на тротуар, неуклюже счищал грязь с сапог.

— Не стану спорить. Знатная грязь.

— Да, тут почему-то все время так. Никакого спасения нету.

— Почвы слабые, — сказал я. — Деградируют быстро.

Варшавский вопросительно посмотрел на меня.

— Верхний слой легко разрушается, — пояснил я. — На тракторе проедешь — сто лет зарастать будет. В буквальном смысле.

— Не стану спорить, — повторил майор мои же слова.

Он надел фуражку.

— Что ж, мне пора.

— Извините, товарищ майор — а что нам сегодня делать?

— Сегодня отдыхайте. Отсыпайтесь, отъедайтесь… А вот с завтрашнего дня начнется работа.

— Хорошо… Но, я так понимаю, объект режимный?

— Конечно. Ах да, хорошо, что напомнили — вот ваши пропуска, — он протянул мне два квадратика желтого картона с красной диагональной полосой. — Не "вездеход", конечно, однако перемещаться по территории можете свободно. Но я бы попросил не отвлекать людей по пустякам.

— Конечно. А за территорию?

— То есть?

— Ну-у…, — я неопределенно махнул рукой в сторону гор.

— Понятно, — Варшавский усмехнулся. — Профессиональный зуд?

— Вроде того.

— Можно, — подумав, сказал он. — Только у охраны отметьтесь. И далеко не отходите. А то мало ли что… Да, и еще. К бухте пока не ходите, договорились? Всему свое время.

Я кивнул.

Варшавский ушел, а я, выпросив у смешливой поварихи немного хлеба и сала (пришлось пообещать ей, что раздобуду в качестве благодарности какой-нибудь красивый камушек), пошел в барак за геологическим молотком.

Вейхштейн еще спал, так что я оставил его пропуск на прикроватной тумбочке — он-то все про режим знает, авось и без моих подсказок разберется.

Завернул хлеб и сало в тряпицу, сунул в карман, вытянул из мешка молоток, и отправился на прогулку.

* * *

На базу я возвращался под вечер.

Небо, как и утром, было все таким же серым, затянутым непроницаемыми тучами, сеющими мелким нудным дождиком. Но настроение у меня было замечательным.

Целый день я бродил среди сопок, рассматривал выходы пород, даже отбил несколько образцов — скорее из интереса, чем по какой бы то ни было научной необходимости. Не забыл найти презент для поварихи — в паре километров от базы обнаружилась рудная кварцевая жила, и там было немало кандидатов в "красивые камушки". Кстати, очень интересный выход, подозрительно смахивает на золотоносную жилу.

Я усмехнулся. Вот здорово было бы, перед тем, как отправляться за алмазами в Анголу, мимоходом открыть месторождение золота!

Впрочем, настроение у меня было хорошим вовсе не из-за удачной прогулки и сделанных находок. Нет — гуляя по ложбинкам, отыскивая в жухлой ржавой траве редкие капли алых перезревших ягод, поднимаясь на округлые, мягких очертаний сопки, дыша воздухом, пахнущим солью и йодом, здесь, в полной первозданной тишине, нарушаемой лишь звуком моих шагов, я вдруг испытал острое, кристально-чистое ощущение полноты жизни. Это не объяснить словами — но в тот момент я понял, что тысячами тончайших нитей связан с этой незнакомой, но прекрасной землей, о которой я до этого момента только в книжках читал. И точно такими же нитями я связан с родной мне Москвой и незнакомой Казанью, со Свердловском и Томском, где остались родители лейтенанта Вейхштейна, и где капитан Лукин с красными от недосыпа глазами встречает и провожает самолеты, а повариха Надежда ссорится с механиком Семеном, с сибирскими городами, где мы делали пересадки… Со всей нашей огромной, бескрайней страной, на самой восточной оконечности которой я сейчас нахожусь.

С моей Родиной.