Вампилов

Автор рисует живописные окрестности писательского Дома творчества в Дубултах, которые, без сомнения, любителю заповедных мест, доброй рыбалки Вампилову радовали душу. Слева от здания — река Лиелупе, за ней зеленые луга, пасутся медлительные коровы, по реке мчится катер «Метеор». А справа — Балтийское море, седое, викинговское, на песчаных отмелях — чайки. Прибрежная сосновая чаща, в лесочке — остроконечно-готический шпиль кирхи — лютеранской церкви. Он прорезывается над изящными корабельными соснами в балтийской сизой дымке… Штейн и Вампилов вдвоем на балконе писательского дома, кормят привыкших к людям чаек. Александр Наумович рассказывает, как ему запомнились эти места в детстве.

«— Да, это драматургия, — негромко говорит Вампилов, внимательнейше выслушав мой рассказ, бросая чайкам хлебные крошки, поглядывая на остроконечный шпиль…

А я вглядываюсь в Вампилова и думаю о том, что и он сам, Саша Вампилов, — драматургия.

Странное смуглое лицо, жесткие темные волосы, упрямые монгольские скулы, беглая, скупая улыбка, речь тоже скупая, негромкая. И — глаза. У русского — нерусские. На ум приходит: “Да, скифы мы, да азиаты мы, с раскосыми и дикими (так у Штейна, вместо «жадными». — А. Р.) очами…”

Тогда, в Дубултах, был “вампиловский день”. Читали вслух его “Провинциальные анекдоты” всему семинару, говорили о других его пьесах. “Провинциальные анекдоты” покорили.

Как и “Утиная охота”.

Всем, и “учителям”, и “ученикам”, очевидно стало — из далекого Иркутска пришел своей, нехоженой тропой в большую драматургию большой Талант. Да, с большой буквы.

Явился драматург, удивительно убежденный в своем праве на самое таинственное письмо на свете — сценическое.

Не всем, даже в высокой степени одаренным прозаикам, поэтам, очеркистам дано ощутить, как бы в самих пальцах, секрет такого письма, без коего написать великолепнейшие диалоги в лицах можно, можно даже и пьесу написать для чтения, но едва ли — для театра…

Вампилову было дано.

Сценический талант Александра Вампилова был по-настоящему недюжинным. В нем было нечто от чеховской сценической сложной простоты, нечто от гоголевской сатирической химеры, нечто от Салтыкова-Щедрина.

Но и отличное от Чехова, от Гоголя, от Салтыкова-Щедрина — свое, молодое, современное, вампиловское.

Его пьесы всегда носили печать индивидуальности. Их не спутаешь. И всегда — доброта. И всегда — беспощадность. Вампилов показывал художественно, что понятия эти — не антагонистичны. Зло Вампилов оскорблял из пьесы в пьесу — во имя доброты…

Можно было позавидовать его уху, умевшему слушать нынешнюю речь, сегодняшнюю речевую интонацию, ее тончайшие оттенки, нюансы, фиксировать нынешнюю мысль, ее ход, отличный от хода мыслей людей вчерашнего дня. Слышал пульсацию нынешней жизни, видел насквозь людей нынешних… Хочешь завоевать доверие зрителя истинного — не разжевывай ему избитых истин, иди на обнажение, на обострение конфликта, никакое так называемое сгущение красок не страшно, напротив, необходимо, если есть отчетливая авторская позиция. В этом — драматургия.

Без собственного взгляда на жизнь, без собственных чувств, проще говоря, без личности художника, так или иначе выраженной в диалоге его действующих лиц, будет пьеса, но не будет искусства. Будет сумма приемов, но не будет художественности. Будет жизнеподобие, но не будет жизни. Доверие зрителя может быть потеряно из-за одной “подрессоривающей”, облегчающей фразы, из-за маленького-маленького дидактического объяснения, из-за пустякового, как будто “высветляющего” поворотика в финале. А правды поступка уже нет, и уже нет самого героя.

И, стало быть, нет пьесы».

Автор воспоминаний размышляет о творчестве Вампилова, перенесясь в 1971 год. К тому времени известны уже все пьесы сибиряка, кроме последней — «Прошлым летом в Чулимске».

Оценки А. Штейна, драматурга опытного и известного, показательны во всех отношениях. Он чувствует высоту таланта Вампилова и восхищен ею. Он тонко понимает особенности драматургии молодого коллеги и без натяжки сравнивает его с классиками. Есть ли в этом подробном разборе что-то о «загадке» Вампилова, о нем, как о «непонятом» и потому «недооцененном»? Нет ни звука. Есть ли боязнь по поводу «сгущения красок», которое в те времена клеймили театральные чиновники и критики? Ни в одном слове. Штейн справедливо и уверенно утверждает, что в настоящей литературе даже необходимо сгущение красок, не для того, чтобы испугать читателя или зрителя, а для того, чтобы заострить, показать ярче и нагляднее правду бытия. Значит, и тогда, при жизни Александра Валентиновича, умные и незашоренные драматурги смело высказывали свое мнение, противостояли ортодоксам. Почему же до сих пор пишущие о театре Вампилова туманно объясняют причины, по которым драматург не мог пробиться на отечественную сцену. Они ясны, о них во времена недремлющей цензуры говорили художники, но власть не хотела прислушиваться к ним. Их правда была опасна — не для народа, конечно, а для тех, кто вообразил, будто лучше самого народа знает его чаяния и жизненные пути.

* * *