Вальведр

— В Неаполе, ищет ее. Кто-то заметил вас, когда вы уезжали из Алжира, и передал ему, что жена его казалась умирающей, и что ее пришлось переносить на руках. Он был в то время в Риме, тревожась о ней и отыскивая ее по всем монастырям, так как его старшая сестра убедила его, что она не с вами, а действительно в монастыре.

— Но, значит, вы видели Вальведра в Неаполе? Значит, вы с ним говорили?

— Да, мне не удалось избежать встречи с ним. Несмотря на все его мягкие упрашивания и холодные угрозы, я не выдал вашей тайны. Мне удалось, или кажется, что удалось заставить потерять себя из виду. Уехать от него я уехал, но он очень настойчив и тонок, а я, к несчастью, очень известен. Он станет справляться, и ему будет легко узнать, в какую сторону я направился. Он, конечно, угадал, что я еду к вам, и я вовсе не буду удивлен, если он приедет сюда через несколько дней. Перестаньте заблуждаться, он еще любит эту бедную женщину — он еще ревнует ее… Несмотря на его спокойный вид, я разобрал, что в нем происходит. Вам надо скрыться, т. е. я хочу сказать, надо скрыть Алиду подальше от города или в гавани на каком-нибудь судне. Я могу распоряжаться на нескольких судах, у меня всюду много друзей, т. е. много обязанных мне людей.

— Нет, нет, милейший Невфалим, — отвечал я, — это не то. Нам надо поступить совершенно наоборот. Вы должны подстеречь прибытие Вальведра и предупредить меня, как только он приплывет в Палермо для того, чтобы я отправился к нему на встречу.

— А, вы все еще хотите драться? Вы еще не находите, что бедная женщина достаточно настрадалась?

— Драться я не намереваюсь, я хочу привести Вальведра к его жене. Только он один может спасти ее.

— Как? Что такое? Значит, она о нем жалеет? Значит, вы перед ней провинились?

— Нет, слава Богу, я перед ней не виноват. Но что она жалеет о своей семье, так это верно. Вальведр поступит великодушно, я его знаю. Ревнует он или нет, а только он сумеет и утешить и подкрепить ее бедную, удрученную душу!

Мозервальд вернулся в Палермо и поручил наблюдение в гавани самым верным своим приспешникам. Затем он возвратился к нам и поселился в моей маленькой квартирке, чтобы быть постоянно у нас под рукой. Он выказал поразительную доброту, кротость и предупредительность. Я должен отметить это и никогда этого не забывать.

Алида пожелала опять его повидать и поблагодарить за его дружбу ко мне. Она не хотела подавать ни одной минуты вида, что подозревает его прошлую или настоящую влюбленность в нее. Но странная вещь, хорошо обрисовывающая эту мелочную и прелестную женщину — она вдруг пококетничала с ним на краю могилы. Она приказала Бианке разрисовать себе брови и щеки и, растянувшись на кушетке, вся закутанная в тонкие алжирские ткани, она еще раз показалась царицей в томности своей умирающей красоты.

Это было, несомненно, жестоко, ибо, если она и не разжигала больше любовных вожделений, то поражала еще воображение, и я заметил, что Мозервальдом овладел мучительный экстаз. Но Алида об этом не думала, она просто следовала машинально привычке всей своей жизни. Она кокетничала умственно не менее чем физически. Она поощряла нашего гостя передавать женевские сплетни, плакала, как только снова заговаривала о своих детях, а потом принималась нервно смеяться, когда Мозервальд, со своим насмешливым добродушием, описывал ей смешные стороны некоторых лиц ее среды.

Видя ее такой, Мозервальд стал снова надеяться.

— Развлечение полезно ей, — сказал он мне через два дня, — она умирала со скуки. Вы вообразили себе, что светская женщина, привыкшая иметь вокруг себя маленький двор, может пышно распуститься при жизни вдвоем, а она увяла в ней подобно цветку, лишенному воздуха и солнца. Вы чересчур романтичны, дитя мое, не могу не повторить вам этого. Ах, если бы она согласилась последовать за мной! Вся жизнь ее была бы нескончаемым праздником, я создал бы ей новую среду. С деньгами можно делать все, что хочешь. У нее аристократичные вкусы — дом еврея стал бы таким роскошным и приятным, что самые важные господа являлись бы туда на поклон к красоте, царице сердец и богатству, царю мира! А вы не захотели этого понять. Ваша гордость и щепетильность превратили вашу домашнюю жизнь в одиночное заключение! Вы не смогли там работать, а она не смогла там жить. А чего же вам было нужно для того, чтобы она жила в упоении и не успела бы ни раскаяться, ни пожалеть о своей семье? Денег, и только денег! И заметьте, что муж ее предлагал ей их, а у вас они были, раз они есть у меня!

— Ах, Мозервальд, — отвечал я ему, — вы совершению напрасно терзаете меня! Я не мог поступать так, как вы думаете, а если бы даже и мог, то разве вы не видите, что уже поздно?

— Нет, может быть, и не поздно! Как знать, может быть, я приношу ей жизнь, я, толстый прозаический еврей! Позавчера мне казалось, что она вот-вот испустит при мне последний вздох, а сегодня она точно воскресла. Пусть только она продержится в этом состоянии еще несколько дней, и мы увезем ее и окружим разными утехами и развлечениями. Если нужно, я истрачу на это миллионы, но мы спасем ее!