Валентин Серов

Художник Сергей Иванов был очень хорошо знаком Серову. Они вместе боролись когда-то с косностью передвижников, потом вместе преподавали в Училище живописи, ваяния и зодчества. В 1905 году оба были в группе наиболее прогрессивно настроенных преподавателей, и Иванов, едва ли не единственный, во всем поддерживал Серова. Поддержал он Серова и в 1908–1909 годах в истории с Голубкиной; после ухода Серова из училища настаивал, чтобы начальство сделало все для его возвращения.

Конечно, чувства к Иванову были не те, что к Врубелю, но его смерть опять вывела Серова из равновесия.

Опять возвратилась мысль о своей близкой смерти. Он гнал ее работой. Он мог заставить себя работать в любом состоянии.

В ноябре 1910 года Серов опять во Франции, в курортном городке Биаррице, куда приглашен писать очередной портрет. Заказчики – Цетлины – люди очень богатые. В Биаррице у них вилла на берегу Бискайского залива, великолепная, комфортабельная, автомобиль – по тем временам вещь совсем уж необычная. К Серову они относятся с благоговением. В прошлом году он писал в Москве портрет старухи Цетлин, и хотя совсем не польстил ей (один из критиков назвал ее на портрете «жабой»), но вот получил приглашение в Биарриц: писать портрет молодой Цетлин – невестки.

Ну что ж, Серов поехал. Нужно ведь зарабатывать деньги. Тем более что в Биарриц обещала пожаловать Орлова, портрет которой он начал еще в январе и до сих пор не окончил, потому что княгиня была великой непоседой и беспрерывно вояжировала из России за границу и обратно.

Молодые Цетлины оказались людьми очень приятными, Серову понравились, особенно его будущая модель, и это, конечно, было радостно.

В. А. Серов – О. Ф. Серовой:

«Утро, день живописца Серова в Биаррице. Встает часов в 7¹/₂ – 8, ванна берется, открывается дверь на балкон в море. Звонок служанке-немке – подается кофе, пишутся письма и прогулка по пляжу, часов в 10; до завтрака в 1 ч. – занимается священным искусством. После обеда, то есть завтрака, опять священное искусство, но слегка и до 3-х – 3¹/₂; чай, затем подается автомобиль. Возвращение часов в 6–7. В 8 обед. В 9 в казино на музыку и игру в лошадки. Сем Хессин играет, и, кажется, порядочно. Я только 100 fr. – это можно. (Да, да, да, Лелюшка, о ужас, я играю в рулетку. Решил 100 fr. проиграть и вот не могу. Выиграл 40 fr.) В 11 игра прекращается, и домой – чай и спать.

Что скажете? Ведь неплохо».

Впрочем, неплохо это только поначалу, месяц спустя он уже пишет Бенуа о своей жизни в Биаррице совсем иное: «комфорт до отупения». И даже хозяева вызывают у него раздражение: «Видишь, куда меня моя абсолютная свобода заносит. Впрочем, это весьма просто – на всех частях света живут дураки, которым нужны, изволите видеть, портреты. А мне ganz Wurst – в Москве ли, Биаррице, в Риме».

Ну а как же сам портрет?

«Портрет… (вечная история) не слушается, а от него зависит отъезд Цетлинов и мой – беда».

Вот где корень зла – портрет не слушается, и потому противен комфорт, раздражают люди и даже море действует удручающе.

В первых письмах из Биаррица Серов писал: «Да, океан здесь ничего себе – такие волны, что мое почтение… Вилла стоит у самого моря, в бурю может захлестнуть. Отвели мне отличную комнату на море – гудит – я люблю».

«Вот погода наконец стала, кажется, хорошая, а то эти четыре дня все время буря – и какая! – с громом, молнией, дождем, ветром, черт знает что было прошлой ночью, не мог спать.

Сегодня хорошо. Океан зеленый и веселый. Работаю пока легко сравнительно, не знаю, что будет дальше».

Но вот портрет перестал слушаться, и уже все по-другому: «Кажется, я больше не выдержу близости океана – он меня сломил и душу издергал – надо бежать… но все в зависимости от того, как выйдет у меня нос или глаз… а я всё (как всегда) ищу и меняю. Слава богу, хоть эти два дня море спокойно и нет ветра».

И так все время. Все время рядом портрет и море:

«Опять ужаснейшая буря – море кипит, на душе у меня скверно. Кончаю портрет, что мне всегда мучительно».

И наконец: «Ну, кажется, справился я наконец с портретом. Сам успокоился более или менее и завтра еду в Париж. Но сегодня что за море, – удивление, красота, но довольно и с ним».

Впрочем, может быть, не только портрет был виной. В Биаррице Серов узнал о смерти Льва Толстого. Он пишет об этом жене и Остроухову, расспрашивает, где будут хоронить Толстого. «Что другое, а хоронят у нас в России преотлично, и любят».

Удивительно часто стали мелькать теперь в его письмах слова: смерть, похороны, кладбище, могила…

Смерть Толстого опять вызвала обычные тяжелые мысли, а легкая, обеспеченная жизнь Цетлиных, которых он называет бездельниками, напоминает ему о необеспеченности его семьи, о том, что после его смерти семья останется без средств к существованию. «Думаю я, не застраховаться ли, благо здесь бывает агент одной Берлинской компании… Если возможно будет здесь же дать себя осмотреть врачам (что мне как резаному не особенно желательно) – то и ладно.

Ведь это надо будет сделать – не думаю, чтобы я прожил больше десяти-пятнадцати лет».