Валентин Серов

Все эти приемы – не самоцель, они средство для передачи определенного характера. Форма была рождена содержанием. Здесь кстати вспомнить слова художественного критика о том, что Ида Рубинштейн в роли Клеопатры вызывала в памяти образы прерафаэлитов, новейшего художественного течения Англии, провозгласившего возврат к умеренному примитиву, к предшественнику Рафаэля – Боттичелли, тому самому Боттичелли, у фрески которого в этот приезд в Париж Серов остановил свою дочь словами: «Можешь молиться».

Таким образом, и здесь – знамение времени, и здесь – закономерность. Новизна так или иначе тянулась к старине: в Англии, во Франции, в России.

У Серова поиски образа женщины-модерн, игравшей женщин древности – Антигону[97], Саломею, Клеопатру, – слились с поисками образов Древней Греции: Европы и Навзикаи.

Круг замкнулся. Наконец Серов уловил ту нить, ухватившись за которую он мог продолжать работать над античными мотивами. Он ненадолго прервал работу над портретом, увез дочь в Берк, где продолжал лечиться Антоша, а сам уехал в Италию, бродил там по музеям Рима, Генуи; в Сьене и Орвьето рисовал быков для «Европы».

Вернувшись в Париж, рисовал в мастерской Досекина опять-таки для «Европы» ту самую натурщицу Беатрису, о которой уже шла речь.

И опять напряженно, с увлечением возобновил работу над портретом Иды Рубинштейн. В этом портрете Серов мог дать себе больше свободы, чем в любом другом; это был не заказной портрет, а работа для себя, портрет артистки, человека искусства, современного человека, лишенного предрассудков. Он мог смело экспериментировать и был доволен результатами своих экспериментов, потому что достиг своей цели: характер Иды Рубинштейн был выражен с исчерпывающей полнотой, в нем был воплощен и артистический образ, поразивший его, и образ современной женщины определенной среды.

Портрет был окончен в конце июня, и Серов тотчас же заторопился домой. Семья жила уже на даче в Финляндии, и жена давно звала его, а он все обещал вот-вот приехать. Заехав за дочерью в Берк, он отправился в Россию.

Портрет оставался в Париже. Он все еще был секретом – сам портрет, – но слухи о его существовании так или иначе распространялись и вызывали любопытство.

Домой ехали через Германию. На пограничной станции вошел кондуктор, внимательно проверил билеты. Осмотрел багаж. Один из чемоданов немножко выступал за пределы полки. Кондуктор сказал, что такие чемоданы полагается сдавать в багаж. Серов долго объяснялся с ним, убеждая, что от этого никому не будет вреда. Кондуктор нахмурился и ушел недовольный тем, что дал себя уговорить.

Поезд тронулся, свежий ветер ворвался в окно. Боясь, чтобы дочь не простудилась, Серов поменялся с ней местами. Кондуктор, проходя по вагону, увидел перемещение и на всякий случай опять проверил билеты.

Когда-то в молодости Серова не трогали подобные пустячные истории, он привык к ним, считал в порядке вещей, может быть, он просто не обращал на них внимания. Теперь же, после свободы, которую он так оценил во Франции и в Италии, свободы человеческой личности, уважения достоинства человека этот педантизм, этот скрупулезный контроль за каждым движением стали раздражать его.

Зато в России – нечто прямо противоположное. В вагоне – хоть глаз выколи, проводник принес незаправленный фонарь и тут же в купе начал заправлять его, строгать свечу. Воды в умывальнике не было. В довершение всего среди ночи их разбудили и сонных, с чемоданами и подушками в руках, перевели в другой вагон. Серов ворчал:

– Ну и удобства! Вот она, Россия. Что ты скажешь – и бестолочь, и неряшество, а приятно чувствовать себя на родине, все сердцу мило.

На даче в Ино все было по-старому: жена занималась хозяйством, сыновья отдыхали, плавали, мастерили лодку, Наташечка бодро расхаживала по всему дому…

Серов повесил на стене своей мастерской парижскую афишу с портретом Павловой и опять принялся за работу: Европа, Навзикая, Петр I.

Иногда ездил с сыновьями в лодке, ходил в рыбачий поселок Лаудоранду, рисовал рыбаков, строящих барки. Бывал в гостях у Леонида Андреева.

Приехал итальянский художественный критик Уго Оетти, просил принять. Серов принял, дал интервью; флорентинский музей Уффици прислал официальную бумагу с просьбой написать автопортрет. Уффици собирает автопортреты самых прославленных художников мира. Первым из русских художников, чей автопортрет был заказан Уффици, был Кипренский. После него этой чести удостоились лишь Брюллов и Репин[98].

И только пришло успокоение, как новая беда. 6 августа Серов писал Остроухову: «Только что прочел в „Речи“, что умер С. В. Иванов – ох, правда ли это? Что было с ним? Еще ведь такой молодой?! Не знаю, насколько он вообще был болезнен? Случайность? Раненько что-то… Жаль мне его. Все-таки недурной человек и недурной художник. Что-то затаенное и печальное как будто в нем сидело, несмотря на энергию и бравость. Не знаю – не знаю. Будь добр, напиши мне, в чем дело. Есть еще известие в той же сегодняшней „Речи“, что Станиславский серьезно – нет, не серьезно, а опасно заболел.

Это еще что? Как печально все это!»