Валентин Гиллуа

— Я исполнил ваше приказание, друг мой: по вашему желанию я нанял и меблировал дом на улице Такуба.

— Извините, вам известно, что я очень мало знаю Мехико: я приезжал сюда редко и никогда не оставался надолго.

— Улица Такуба одна из главных в Мехико; она напротив дворца и в двух шагах от той улицы, где я сам живу с моими родными.

— Прекрасно! Под каким именем нанят этот дом для меня?

— Под именем дона Серапио де-ла-Ронда. Ваши слуги уже два дня, как приехали.

— То есть?

— То есть, Весельчак и Черный Лось: первый — ваш мажордом, а второй ваш камердинер; они все привели в порядок, и вы можете переехать, когда хотите.

— Сегодня же.

— Я сам вас провожу.

— Благодарю! А потом?

— Потом брат мой Эдуард нанял от своего имени у заставы Сан-Лазаро небольшой домик, где десять лошадей тотчас будут помещены в великолепной конюшне.

— Хорошо — это касается Курумиллы: он будет жить в этом доме с вашим братом.

— Теперь приступим к другому, друг мой.

— Говорите!

— Вы не будете на меня сердиться?

— На вас? Полноте! — сказал Валентин, протягивая ему руку.

— Не зная, довольно ли у вас денег — а вы знаете, друг мой, что денег понадобится вам много…

— Знаю; ну так что ж?

— Ну…

— Я вижу, что я должен прийти к вам на помощь, любезный Антуан; так как вы считаете меня бедным охотником без копейки за душой и так как сердце ваше полно деликатности, то в каком-нибудь уголку моей спальни, в каком-нибудь ящике, от которого вы дадите мне ключ, вы положили пятьдесят, а может быть, и сто тысяч пиастров с намерением, если эта сумма окажется недостаточной, предложить мне более — не правда ли?

— Вы будете сердиться на меня за это?

— Напротив, я очень вам признателен, друг мой.

— О благодарю!

— Вы за что благодарите меня, любезный Антуан?

— За то, что вы принимаете сто тысяч пиастров.

Валентин улыбнулся.

— Вы именно таковы, каким я считал вас! Только, благодаря вас от глубины всего сердца за услугу, которую вы хотели мне оказать, я не принимаю ее.

— Вы отказываете мне, Валентин? — сказал Ралье печально.

— Я вам не отказываю, друг мой, я просто вам говорю, что мне не нужны эти деньги, и вот вам доказательство, — прибавил он, вынимая из портфеля бумагу, сложенную вчетверо, которую он подал своему соотечественнику. — Вы банкир, следовательно, вы знаете дом Торнуда Дэвидсона и К°.

— Это самый богатый банкирский дом в Сан-Франциско.

— Разверните же эту бумагу и прочтите.

Ралье повиновался.

— Неограниченный кредит открыт на меня Торнудом, — вскричал он голосом, дрожащим от радости.

— Это вам не нравится? — спросил Валентин, улыбаясь.

— Напротив, стало быть, вы богаты?

Облако печали пробежало по лицу охотника.

— Я вас огорчаю, друг мой?

— Ах! Вы знаете, некоторые раны не закрываются никогда. Да, друг мой, я богат; Курумилла, Весельчак и я, после смерти моего молочного брата, мы одни знаем в Апачерии самые богатые прииски, какие только существуют на свете. Я не поехал с вами в Мехико, для того, чтобы съездить на эти прииски. Теперь вы понимаете? Но что значит для меня это несметное богатство, когда сердце мое умерло и все радости моей жизни уничтожены навсегда!

Под тяжестью глубокого волнения, охотник опустил голову на грудь и подавил рыдание.

Курумилла встал среди всеобщей тишины, потому что никто не решался сказать слов утешения видя столь сильное горе и, положив руку на плечо Валентина, сказал мрачным голосом:

— Искатель Следов помни, что ты поклялся отмстить за нашего брата.

Охотник выпрямился, как будто его ужалила змея, и, крепко пожав руку, протянутую ему индейцем, смотрел на него с минуту со странной пристальностью.

— Только одни женщины плачут по мертвым, потому что не могут за них отмстить, — продолжал индеец тем же резким тоном.

— Да, вы правы, — отвечал охотник с лихорадочной энергией. — Благодарю вас, вождь, вы заставили меня опомниться.

Курумилла приложил к своему сердцу руку друга и оставался с минуту неподвижен; наконец, он выпустил руку Валентина, сел и, завернувшись в свой плащ, впал в прежнюю немоту, из которой могло его вывести только такое важное обстоятельство. Валентин два раза провел рукой по лбу, орошенному холодным потом, и силился улыбнуться.

— Простите мне, что я на минуту забыл возложенную на себя роль, друзья, — сказал он кротким голосом.

Три руки молча были протянуты к нему.

— Теперь, — продолжал он твердым голосом, но в звуках которого еще слышался отголосок бури, — поговорим о бедной донне Аните Торрес.

— Увы! — отвечал Антуан Ралье. — Я ничего не могу сказать о ней, хотя сестра моя Елена — ее подруга в монастыре бернардинок, куда я ее отдал по вашему желанию — дала мне знать, что через несколько дней сообщит мне важное известие.

— Если вы позволите, это известие сообщу вам я, — сказал дон Марьсяль, вдруг вмешавшись в разговор, который до сих пор он слушал с видом довольно равнодушным.

— Вы знаете что-нибудь? — спросил его Валентин.

— Да, я знаю вещи очень важные, вот почему у меня было такое сильное желание видеться с вами.

— Говорите же, друг мой, говорите, мы вас слушаем!