В жаре пылающих пихт

Холидей плюнул в костер, вот и употреби свое ружье по назначению! прерывающимся, лающим голосом выкрикнул он, давай, если ты христианин! Вон наш враг, вон он, Сатана! Ухо мне отстрелил, гаденыш, а мог бы и тебя отправить пыль кусать! Или ты струхнул, да? Да! присмирел ягненок кроткий! чужаком сделался среди кровнородственных единоверцев? начальник твой самый настоящий краснолюб, по нему видно! эта нехристь паршивая его одурманила своей мумбой-юмбой! А ты о славу крестоносцев ноги вытираешь как о коврик бордельный! вот он, глаза раскрой! какой ты христианин, для тебя все одно, что с Христом, что с людоедом хлеб преломлять, для тебя что гроб господень – что притон разбойничий! Все одно! у тебя душа негритянская, язычник чертов!

Длиннолицый подскочил как ошпаренный.

Тут ты палку перегнул, братец.

Горбоносый поднялся – непроницаемым взглядом оловянных глаз сказал длиннолицему все, что не смогли бы выразить слова и, отряхнув со штанин пыль, опустился на место.

Длиннолицый направился к лошади, злорадно присвистывая. Из кармана седельной сумки вытащил металлический ларец, в котором хранил бритвенные принадлежности – фарфоровую чашку, кисть, бритву и застывшую пену в баночке. Вернулся к костру с раскинутой бритвой, чье лезвие сверкало в отблесках пламени. Холидей попытался пошевелиться.

Ты что это удумал, сучий сын?

О-о, сейчас узнаешь.

Эй, начальник, вождь, ты что же, этому живодеру меня кромсать разрешишь?

Горбоносый ответил. А ты не дергайся, больно не будет.

Да ведь я не во зло! А, сучьи дети! Вот, парень, вот закон, вот его рук дело! Сперва лошадь мою убили, а теперь меня будут на ремни резать! Не отворачивайся, гляди, как меня кромсать будут!

С минуту длиннолицый постоял, проворачивая маленькие трюки складной бритвой, возвышаясь над Холидеем и присвистывая, покачивая головой и будто оценивая, с какой стороны приступить.

Не вздумай сопротивляться, а то ведь порежу. У меня левая ни к черту, знаешь ли.

Длиннолицый встал у него за спиной со злой улыбкой и странным блеском в глазах, правой рукой наклонил перебинтованную голову, бритвой прошелся по шуршащей щеке. Посыпались черные курчавые волоски, обнажилась сизо-серая поверхность молодцеватой щеки. Кареглазый, горбоносый и сиксика наблюдали за ним.

Тот израильтянин, кому насильственно сбрили бороду, считался опозоренным! сказал длиннолицый, ловко перемещаясь вокруг Холидея, наклоняясь, задирая ему пальцем кончик носа, вертя его головой как шекспировский персонаж черепом, и движения его были непринужденно-решительными, быстрыми, словно он родился цирюльником.

Сиксика неотрывно следил за кропотливыми движениями и перемещениями длиннолицего; так продолжалось несколько минут, пока он то приседал на корточки, то поднимался, то наклонялся, поблескивая бритвой и очищая ее плоскость от приставших волос большим пальцем, и злым голосом цитировал по памяти отрывки из священного писания.

Подобно язычникам, они бреют голову свою! подравнивают бороду, безобразят плоть господню шрамами и татуировками!

Холидей закатывал глаза, моргал, жмурился, и ощущал свежевыбритой кожей неприятное теплое дуновение. Он не почувствовал пореза над губой, но кровь потекла быстро, как ручей – и щетина стала неопрятной каннибальской маской. Когда он попытался слизать кровь, то длиннолицый аккуратно, не прерывая процедуры и уже запланированного движения бритвы, поверхностно, как бумагой, порезал ему самый кончик языка и уголок приоткрытого рта. Холидей поморщился, из гортани его вырвался щелкающий звук.

Крику много – шерсти мало от маленького барана!

Длиннолицый утер о штанину запачканное кровью лезвие, перемазанную ладонь вытер круговым движением о лицо Холидея, затем, сделав полный круг, он остановился у него за спиной.

Семь раз, как говорится, отмерь – отрежь один.

Размотал бинты и принялся брить наголо, звучно скобля по обритым местам как по кости и беззаботно присвистывая.

Во все дни назорейства бритва не коснется главы его! О, язык твой коварный, изощренный как бритва!

Ну, подонок, дай только мне…

Шаш!

Когда длиннолицый кончил брить, то отступился и оглядел плоды трудов своих, словно господь в дни творения. Блестящая начисто выбритая голова, широкий лоб, изрезанный морщинами и мокрый от испарины и крови; тонкий нос и ввалившиеся щеки с темно-синим отливом после того, как срезали обильную бороду, стали выглядеть чужими и не относящимися к этому загорелому лицу, словно их нашили поверх, как кожаные заплаты. Длиннолицый взял его за подбородок.

Рот открывай.

Холидей стиснул зубы и поджал губы.

Рот, говорю, открывай!

Горбоносый сказал. Ну, хватит с него.

Я решаю – когда достаточно, а когда нет. Открывай рот! С гнилыми зубами, единоверец, как с грехами – чем они черней, тем болезненнее их будет вырывать. А у тебя, поди, от твоего сквернословия ни одного зуба белого не осталось – весь рот сгнил.

Горбоносый сказал. Оставь его в покое, по-человечески прошу.

Длиннолицый сплюнул.

А если нет?

Тогда по-другому попрошу.

Это как?

Узнаешь.

Ну, если ты просишь – будь по-твоему.