В ту же реку

«Особая московская». Да, ее венчает не винтовая пробка, а простая, с козыречком. Так ведь ни один нормальный выпивоха не будет возвращать недопитую бутылку в домашний бар. А в крайности, при нужде, любой советский человек знает, какой кусок газеты нужен, чтобы скатать из него затычку для поллитровки. Да, «Особая московская» не элита элит, зато она ежедневно греет душу миллионам простых граждан. А цена в три рубля шестьдесят две копейки в центре страны, или даже три рубля девяносто две копейки в отдаленных районах Крайнего Севера, делает ее доступной и желанной широким массам выпивающих трудящихся. При Хрущеве она стоила еще дешевле, два восемьдесят семь. После повышения цен благодарный народ сложил следующие строки:

Товарищ, верь! Придет она,
На водку старая цена.
И на закуску будет скидка,
Когда умрет Хрущев Никитка.

Цена не упала, а со временем только росла и росла. Неизвестный поэт сочинил пророческие стихи:

Водка стала пять и восемь,
Все равно мы пить не бросим.
Рапортуем Ильичу: нам и десять по плечу.
Ну, а если будет больше,
То мы сделаем, как в Польше.
Если будет двадцать пять,
Станем Зимний брать опять.

Так оно и случилось в конце 1980-х. Впрочем, не стоит предаваться воспоминаниям о будущем. Лучше вернемся к столу и послушаем разговор:

– Юра, как это вышло? Что-то не срослось? Или так и было задумано?

– Не… Я не знал, что так получится.

– Да? А вот ко мне от цеховиков пришли и сказали, что ты все со спецом замутил. Семён Миронович Гриценко. Знаешь такого? Они его поймали. Винился, просил его наказать, но семью не трогать. Ну, наказать его, понятно, наказали. А перед смертью он рассказал, что Туз его заставил. Жену с детьми убить обещал.

– Да я…

– Слушай, Юра, слушай меня. Врать ему смысла не было, знал, по-любому не жить. Так он говорил, что ты Чалдона еще весной валить хотел, а после ехать его управляющего потрошить. Ты одним словом скажи – было такое или не было?

– Было. Но…

– Было, значит. Чалдон мертв, управляющий тоже. Управляющего отравили, Чалдон вроде сам помер. Однако люди сомневаются. Сотенку-другую кому надо сунешь, в бумаге что угодно напишут, она все стерпит.

– Да…

– Молчи, я не все сказал. Послали цеховики в поселок своего человека. Так тот денег в тайнике на закупку песка не нашел. Ты мне опять скажи – говорил, что золото тебе ни к чему, наличные возьмешь?

– Говорил.

– Ну, хоть не отпираешься, и то хорошо. Вот люди меня и спросили. Меня, Юра! МЕНЯ! За что, дескать, мы ворам деньги платим? Охранять нас обещали – не охраняют. Ограбили. Лучших людей загубили. А ты знаешь, что я им ответил? Молчи! Не знаешь! НИЧЕГО! Ничего я им ответить не смог! Ты по беспределу на людей наехал, теперь они платить не будут. Денег у них нет. Благо воровское, значит, тоже без денег осталось. Ладно бы у них просто бабло слямзили! Им всю работу порушили! Их людей сейчас КГБ трусит! Ты этого хотел? Молчи! Сказать тебе нечего, слушай, что я скажу: завтра. Или завтра деньги сюда на стол кладешь, или перед сходом ответишь. Был ты авторитетным вором, вдруг в бандюки пошел, с мокрухой связался. Пошел отсюда!

Стакан наполнился наполовину, меньше малого по местной норме. Затем был выпит со словами: «За упокой!», и занюхан кулаком.

19.07.72

После югов на улице заниматься прохладно. Однако быстро привык к температуре. Комплекс ушу, потом нунчаки. Новые, самшитовые. Те из санатория. Резчик сделал дубинки, а я пеньковым линем их связал. Хорошо получилось. Тяжеловаты, правда.

Отчим уехал, мама его провожает, а мне теперь до работы два шага. Встретили как родного. Поблагодарили за пиво. Рассказали новости.

После смерти Марка Аркадьевича прислали только-только приехавшего Додика. Парень после института по распределению, а сразу такая должность! Казалось бы, живи и радуйся. Так нет, такое еврейское счастье Самуила Яковлевича, что ему пришлось стать и. о., когда через четыре дня нового начальника сняли.