В тени родных деревьев

А Иори ведь была нашей купелью и нашим ристалищем — тут были и купанье, и рыбалка. Взгромоздиться верхом на шершавую шею залегшего в заводи буйвола казалось нам необычайным блаженством. Словом, мы день-деньской торчали на реке… И вот — на Иори не стало слышно детских голосов, Иори онемела — как будто Шах-Аббас снова, как некогда, вторгся в нашу землю и поголовно истребил детей — бросил их под молотильные доски… Казалось, даже птицы из жалости к ребятишкам перестали щебетать.

Только я один не унывал — ведь у меня на Иори было собственное, нетронутое абрикосовое дерево! И, значит, я кликну моих босоногих друзей, мы побежим все вместе в наш виноградник, и я скажу:

— Влезайте на дерево, трясите, собирайте, ребята! На здоровье.

И вот, в одно воскресное утро мы с шумом ворвались в наш иорский сад — вся соседская детвора была со мной, у меня в гостях. Что нам теперь до торгашей и до их запретов? Дерево — мое, я его оставил за собой, не променял на деньги. Но знаете, что нас там ждало? Уже издали я увидел перекупщика Мелко и его лошадь, навьюченную большими корзинами. Мелко усердно срывал абрикосы с моего дерева и насыпал их в корзины…

Оказывается, моя мать продала перекупщику и это абрикосовое дерево: что ж, дескать, тебе одному лакомиться — жаль ведь соседских детей, будь и ты как все, попостись вместе с ними, ничего с тобой не случится! И вручила мне три серебряных двугривенных:

— Купи себе свои любимые книжки!

Я и в самом деле купил несколько книг — но они скоро стали ненавистны мне, а вместе с ними и их авторы.

Вот почему наше абрикосовое дерево вызывало во мне долгие годы лишь ненависть и тоску.

Оно причинило жестокую обиду моему безоблачному детству. Его унизанные плодами ветви искололи, изранили наши чистые, беззаботные сердца.

ТАГРИА

— Ребра у нас просвечивают, кишки ссохлись от голодухи, — жаловались мне крестьяне.

А иной сломленный жизнью, покорный своей беспросветной доле горемыка, бывало, вздохнет уныло: «Разве слыхано, чтобы солнце вместо месяца взошло?»

Вот так и сосед мой Тагриа — давно уж смирился, потерял надежду, махнул рукой на свою жизнь.

Это был статный, могучего сложения крестьянин с лицом, опушенным поседелой бородой, с янтарными от табачного дыма усами, многосемейный — отец семерых девочек-замарашек, — придавленный нуждой… Богатырь, любого силача поборет, а бедности не мог одолеть!

Как живой, стоит у меня перед глазами Тагриа… Опустившийся, вялый, сонный, почти отупевший от нищеты, он ничего не желал, ни к чему не стремился.

Однако у него была гордость.

— Жалованного да дареного мне ничего не надо, — говорил он и стойко терпел свою жестокую нужду.

— Жена!

— Чего тебе, вредун дурноглазый, чтоб тебя землей засыпало! — так вот ласково отзывалась на зов Тагрии подруга его Тотола.

От зари до зари хлопотала она, сновала без передышки по дому — вечно на ногах, не присядет, не вздремнет, застать ее спящей — все равно что увидеть лежащий кувшин… Увядшая, вся скорченная и сморщенная, точно сухая винная ягода, тощая, как жердь, — в чем только душа держится?

Известна была Тагрии тайная причина его безысходной нищеты — оттого он безропотно ей и покорялся.

— Бог — великий шапочник! На каждого скроит он по мерке шапку — его счастье. И разве Тагриа не родился на свет со своей шапкой-таланом? Да только бабки-повитухи, суетясь около роженицы, затеряли ее. Затеряли, да так и не смогли найти. И остался Тагриа без счастья. Вот почему от его труда нет ни проку, ни прибытку. И семь дочек — это тоже из-за потери шапки-талана. Знает все это Тагриа, и потому работает через силу, без охоты: все равно ничего в жизни не добьется. Бесталанный человек, нет ему удачи!

Да и у Тотолы не написано счастья на роду! Найдется и у нее, в чем упрекнуть свою судьбу.

— Счастливой доли ищешь, душа моя? Так выйди на Вознесенье ранним утром в поле, отыщи трилистник-клевер о четырех лепестках да сорви стебелек — вот он и принесет тебе счастье. Только не забудь надеть золотой перстень — иначе ничего не выйдет!

— Однажды утром на Вознесенье я и в самом деле нашла на краю нашего виноградника такую былинку — крупная, крепкая, с четырьмя тугими лепестками… Долго я ходила вокруг да около — кроме меня, никого не было поблизости, да только как его сорвать? Где взять золотой перстень? Отец мне колец не дарил, брат да крестный — и подавно… Так я и потеряла свое счастье! И получила в мужья такого вот Тагрию, и должна день-деньской кружиться, как веретено… Иссушила меня, выпила мою силу проклятая бедность!

— Эх, знать бы мне тогда… Ведь если подкрасться к уснувшей реке, улучить минуту, когда она задремлет, то кинь в нее что угодно — все в золото превратится. Вот бы и мне — чего уж проще! — забросить в реку медное колечко, вытащить золотое, надеть его и сорвать клевер-четырехлистник… Но разве я знала?

— Эх, кому-то досталось мое счастье, кто его сорвал, безбожный человек? — горько жаловалась Тотола, усердно ища в растрепанной голове у своей маленькой дочки.