В темноте

В основном наши дни проходили так: проснувшись утром, мы раскладывали доски, на которых спали, так, чтобы получились скамейки. Мы всегда делали это очень быстро, словно нужно было срочно бежать по каким-то делам. Мы были решительно настроены оставаться людьми и вести нормальную жизнь даже в подземелье. Якоб Берестыцкий, единственный религиозный еврей в нашей компании, проводил эти минуты в утренней молитве. Оказалось, что у него с собой есть тфилин[4]. И талит[5] тоже. Я не знала ни смысла, ни значения этих предметов, потому что никогда до сих пор их еще не видела. В синагогу меня водили всего несколько раз, еще до русской оккупации, и я тогда была слишком мала, чтобы запоминать, во что одеты мужчины. Я так понимаю, филактерии были у Берестыцкого при себе еще в ночь ликвидации гетто, когда мы спустились в канализацию. Каждый день он обматывал руку кожаным ремешком, возлагал на лоб маленькую коробочку и читал молитвы. Это было важно для него, но это было важно и для нас всех, ведь мы оказались в подземелье и из-за этого тоже, из-за того, что были евреями. Он молился и днем, и иногда к нему присоединялись другие взрослые. Тогда Дворец казался мне очень просторным, но на самом деле это была совсем маленькая комнатка, и все остальные замолкали, чтобы не мешать Берестыцкому, и, таким образом, становились участниками священнодействия.

Пока он молился, мы тихонько сидели, а потом по очереди умывались в тазике, установленном в дальнем углу помещения. Чтобы мы могли помыться, Соха с Вроблевским время от времени приносили нам ведерки дождевой воды. Иногда мы сами собирали воду, стекавшую с мостовых расположенных над нашими головами улиц, убедившись, что она не перемешалась с канализационными стоками. Дождевую воду нельзя было пить или использовать на кухне, но для умывания она годилась. Время от времени, если хватало воды, мы чистили зубы, обмакивая палец в соль. Раз в неделю, как правило, перед ужином, мы мылись подогретой на примусе водой. Я помню, как оживала и чувствовала необыкновенную свежесть, смыв с себя грязь. Именно в эти моменты я переодевалась в свежее белье, которое раз в неделю стирала и кипятила для нас Ванда Соха. На эти несколько мгновений я становилась обычной львовской девочкой, только что выбравшейся из горячей ванны и надевшей свежую одежду. Как же хорошо мне было в эти мгновения! Я закрывала глаза и представляла себе, что я где-то далеко, а не в этом грязном подземелье в окружении крыс и вонючих сточных вод. Я закрывала глаза и представляла себя в поле, сплошь покрытом цветами.

Потом мы завтракали эрзац-кофе с сахаром и кусочком хлеба. Потом мы прибирались в бункере и ждали Соху с Вроблевским. Их визиты стали для нас главным событием каждого дня. Чем дольше мы сидели под землей, тем важнее для нас становились эти посещения. Поначалу наши спасители просто приносили нам продукты и быстро уходили, но, когда мы обустроились во Дворце, они стали засиживаться у нас. Теперь они уже не просто доставляли нам продукты, а скорее приходили нас навестить. В первое время наши благодетели говорили, что им нужно передохнуть перед обратной дорогой, но потом этот отдых стал длиться все дольше. В конце концов Соха с Вроблевским стали просиживать у нас часами и уходить, только когда откладывать возвращение на поверхность становилось уже невозможно. После их ухода мы возвращались к своей размеренной жизни.

Вскоре они начали приносить с собой бутерброды: Соха – мне и Павлу, Вроблевский – Кларе и Галине. За едой мы все беседовали. Во время одного такого разговора мы и узнали о прошлом Сохи. Моим родителям и в голову не могло прийти, что наша судьба находится в руках бывшего вора, но, услышав его историю, они прониклись к нему еще большим уважением. Даже его рассказ об ограблении антикварного магазина не расстроил маму с отцом, потому что, с их точки зрения, все это произошло в другой жизни, с совсем другим Сохой.

До сих пор помню вкус первого в моей жизни кусочка свинины. Мы не были религиозной семьей, но свинину мне никогда не давали. Так что, когда Соха предложил нам с Павлом свой бутерброд со свининой, я почувствовала, как любопытство во мне борется со страхом перед этим экзотическим, но запретным блюдом. Тем не менее у нас с Павлом не возникло вопросов относительно того, стоит ли пробовать свинину. Возражений не было ни у родителей, ни даже у Берестыцкого. Словом, мы съели бутерброд. Мясо было сочное, сладкое… это было так вкусно! Я ела очень медленно, чтобы бутерброд не заканчивался как можно дольше. Я брала в рот большой кусок хлеба и крошечный кусочек мяса. Я смаковала свинину еще долго после того, как Соха расправился со своей половиной.

В конце концов он спросил:

– Что не так, маленькая моя? Ты не хочешь есть? Почему ты ешь такими маленькими кусочками? Тебе не нравится?

– Очень нравится, – сказала я, – и я ужасно голодна. Но мне не хочется, чтобы бутерброд кончался!