В темноте

Эти бесконечные дни в нише под подоконником – мое самое страшное воспоминание. Это было хуже, чем расставание с квартирой на Коперника, 12. Хуже, чем потеря всех наших красивых и любимых вещей. Хуже избиений, которые нам иногда приходилось видеть или переносить самим. Хуже 14 месяцев в сырых и вонючих подземельях… И сидеть в таких убежищах нам приходилось регулярно. Мы снова и снова забирались в эти каморки и ждали родителей. В одной квартире папа сделал для нас убежище в кухне. В другой – в ванной. И каждый раз нам было очень страшно! Мы лили слезы, не издавая ни звука, потому что боялись, что нас услышат немцы. Мы слышали шаги гестаповцев, приходивших в квартиру, и это случалось достаточно часто. Нам не позволяли запирать двери квартир, и в них в любой момент мог зайти кто угодно. Гестаповцев мы узнавали по походке. Стук их сапог невозможно было ни с чем перепутать. Но приходили обыскивать квартиры все по очереди: гестапо, СС, вермахт…

Брат тоже боялся и тоже плакал, не издавая ни звука. Я держала его за руку и шептала, что все будет хорошо. Он держался молодцом… Я изо всех сил старалась вести себя так же бесстрашно, но меня за руку подержать было некому. Некому было пошептать, что все будет хорошо. Я не могла перестать думать о том, что будет с нами, если отца схватят. Каково нам будет умирать в этом тесном пространстве.

Время от времени, когда по городу не ходило слухов о грядущих «акциях», нам можно было не залезать в убежище. Родители просто оставляли нас дома. Конечно, нам запрещалось выходить на улицу и подходить к окнам, чтобы никто не увидел нас снаружи. Я научилась различать опасные и неопасные звуки. Услышав подозрительный шум, мы должны были немедленно спрятаться. Я в таких случаях запихивала бедного Павла в наш единственный чемодан. Этот прием мы с родителями не обговаривали – я его придумала сама. Однажды днем, услышав топот гестаповцев, я залезла под кровать и, увидев там чемодан, подумала, что он может послужить хорошим укрытием для братишки. Он с трудом поместился в чемодан, но мне удалось закрыть крышку, когда он свернулся калачиком. Он сделал все это без всяких возражений. Потом я задвинула чемодан под кровать (какой же он был тяжелый!), а сама спряталась в шкафу за вешалками с мамиными платьями. Я задержала дыхание, боясь выдать себя любым звуком, и стала считать секунды, чтобы успеть достать Павла, пока у него не закончится воздух. Как правило, после того как в доме затихал характерный топот гестаповских сапог, я ждала еще минуту, а потом выскакивала из шкафа и бросалась спасать брата.

Все это повторялось из месяца в месяц… и я постоянно молилась, чтобы поскорее наступило время, когда мы с родителями сможем всегда оставаться вместе, когда нас с братом перестанут оставлять дома одних. Все это, конечно, произойдет, да только не совсем так, как я себе представляла.

Глава 3 Здесь сама земля пропитана страданиями

С каждой «акцией» гетто становилось все меньше, а жизнь – опаснее. Испытаниям нашим не было конца. Сначала в городе было 150 000 евреев, после 1939 года, т. е. после раздела Польши Германией и Советами, население увеличилось до 200 000, а теперь еврейское население Львова составляло всего несколько десятков тысяч. Нас становилось все меньше… и все меньше оставалось у нас сил и надежды.

Понять, насколько слабыми и бесправными мы стали, поможет следующий пример. На Замарстыновской, 120, украинские полицаи обнаружили на чердаке тайник с меховыми шубами. Ни мы, ни другие семьи не имели к ним никакого отношения, но украинцы почему-то решили, что их спрятал мой отец, и потребовали в качестве выкупа 7000 злотых (по тем временам около $1400). Деньги были и у родителей, и у моего дедушки по отцу, но требовать столько за такое «преступление» – абсурд! Тем не менее мы заплатили. Теперь наши деньги годились только на то, чтобы раз за разом покупать себе немного свободы…

А вот и другой пример: на Йом Кипур, один из самых священных дней еврейского календаря, комендант гетто Гжимек издал распоряжение, согласно которому все евреи были обязаны выйти на уборку улиц. Он приказал на коленях драить булыжные мостовые. Естественно, немцы знали, что, заставляя евреев работать на Йом Кипур, они наносят им жестокое оскорбление.