В темноте

Комендант обожал чистоту и порядок – «нарушителей» он просто расстреливал. Он постоянно разъезжал по улицам в открытой машине или ландо с русским автоматом в руках и непрестанно искал повод открыть стрельбу. Увидев грязную витрину, он приказывал остановить машину, подходил к магазину и выбивал витрину прикладом. Заметив на тротуаре окурок, он расстреливал того, кто был к нему ближе, не разбираясь, мужчина это, женщина или ребенок. Гжимек был не просто убийцей – он был настоящим маньяком. Его действия невозможно было предугадать. Он мог без причины убить человека или закрыть глаза на беспричинное убийство. И он ненавидел евреев – мужчин, женщин, детей, особенно грязных еврейских детей…

Во время той первой инспекции, когда Гжимек катался по улицам в ландо, мой отец допустил большую ошибку, о которой нам еще придется сильно пожалеть: он привлек к себе его внимание. Когда Гжимек приказал евреям отправиться на уборку улиц, мой отец вышел из шеренги и спросил, нельзя ли использовать его, опытного плотника, как-то более разумно. Кроме того, он сказал, что работал в гетто с бригадой таких же профессионалов. Наконец папа попросил господина оберштурмфюрера дать им какую-нибудь значимую работу, вместо того чтобы отправлять махать метлами на улицах. Гжимек взбеленился – наглый грязный жид смеет давать ему указания! – и несколько раз хлестнул отца по лицу плеткой… (С этого момента папа стал плохо видеть левым глазом.) Затем Гжимек вручил отцу лопату и тряпку и приказал заняться делом. Истекающий кровью папа принялся за уборку…

Мама в тот момент была на работе. Во время августовской «акции» она уже шила немецкую униформу на фабрике Schwartz Co. в Яновском лагере. Schwartz Co. была лидером по использованию евреев в качестве рабочей силы. Фабрики этой компании не останавливались ни на минуту. Мама работала сменами по 12 часов. Она уходила в 5 утра и возвращалась только к 7 вечера. 12 часов уходило на работу и еще по часу – на дорогу туда и обратно. Если она работала в ночную смену, то уходила вечером, а возвращалась утром. Когда мама работала ночами, я старалась вести себя тише, чтобы она могла отоспаться, и присматривала за братом. Я помню, какое благодатное спокойствие снисходило на меня, когда мама была дома. Я чувствовала себя такой сильной. Но как бы тихо и смирно мы себя ни вели, мама не могла спать днем. В то же время она не раз видела, что происходит в Яновском лагере с теми, кто засыпал на работе, и очень боялась, что это может случиться и с ней.

Двенадцать часов в день, семь дней в неделю… И что получали за это люди? Две миски супа. И все. Две миски супа и сомнительную привилегию продолжать жить в постоянном страхе и унижении. Если бы мама не пошла работать, ее бы убили. Работать было необходимо, чтобы демонстрировать свою полезность, а не чтобы зарабатывать деньги. На работу и обратно каждый день нужно было проходить больше 10 километров по Яновскому тракту, и мама часто говорила, что эта дорога была самой тяжелой частью рабочего дня. Люди шли колоннами под охраной. Выбившихся из строя расстреливали или избивали.

Как-то вечером мама вернулась домой грязная с головы до ног. Она плакала. Я помогла ей привести себя в порядок.

– Мама, что случилось? – спросила я. – Кто это с тобой сделал?

– Очень плохие люди, дочка…

Она все время пыталась оградить меня от горькой правды, но позднее я узнала, что их колонну закидали грязью украинские дети. Для них это была игра!

– Грязные жиды! – кричали эти дети. – Грязные жиды! Так вам и надо!

С каждым шагом на них обрушивались все новые и новые комья грязи, перемешанные с мелкими камнями. Удары, наверно, приносили много боли, но еще больнее было терпеть унижение… Это повторялось много раз. Я очень злилась. Отец тоже. Но что он мог сделать? Сжимать кулаки и кричать от ярости? Что могли сделать все мы? Только терпеть и продолжать жить.

* * *

Рассказывая людям свою историю, я всегда говорила, что прожить 14 месяцев в канализационных каналах Львова нам с братом было легче, чем прятаться наверху в те дни, когда мама с папой одновременно уходили на работу. Жизнь в канализации не шла ни в какое сравнение с этими днями, но, слыша от меня эти слова, люди смотрели на меня, как на сумасшедшую. Под землей я все время была рядом с родителями – мы были вместе. А пока мы были вместе, мне было плевать на страдания. Наверху же рядом со мной не было никого, кроме брата. А ведь мы были совсем еще детьми. Как страшно сидеть и гадать, вернутся ли домой родители! Мне приходилось быть брату и матерью, и сестрой – как тяжела эта ноша для маленькой девочки!.. Так у меня отобрали детство. Немцам не удалось заполучить меня всю, но часть меня они все-таки забрали. Эту часть.