В свой смертный час

Все, о чем она рассказывает, для меня, разумеется, интересно и даже важно, но тем не менее я испытываю от ее простодушного рассказа неловкость, как будто подглядываю исподтишка за жизнью незнакомых людей. Поэтому я поднимаюсь со стула и спрашиваю, как мне на заводе разыскать Виктора Васильевича.

— Он в рельсобалке работает. На пиле. Только посторонних на завод не пускают. У вас же пропуска не имеется? Вы лучше здесь его подождите…

Но я прощаюсь с соседкой и выхожу из дома.

От этой улицы до заводоуправления — рукой подать. Минут пятнадцать хода. Получив у начальства разрешение войти на территорию завода, я попадаю в обнесенный высоким бетонным забором парк, распланированный по правилам версальского искусства. Одна из асфальтированных аллей, проложенная среди зеленых газонов, цветов и декоративных кустарников, приводит меня к прокатному цеху.

В современном мире каждого из нас окружает такое множество сотворенных человеческими руками вещей, что нам очень редко, разве что случайно, может забрести в голову вопрос о том, как, каким образом изготовлена та или иная вещь. И я, разумеется, никогда раньше не задумывался над тем, как возникает обыкновенный стальной рельс, который привычно лежит на железнодорожном полотне.

А рельс прокатывают так. По рольгангам прокатного стана, как по быстрой реке, движутся один за другим раскаленные слитки металла, похожие формой на тупорылые толстые бревна. Они строго держат интервал. Когда стальная «штука» доплывает до «передела», ее хватают обжимные валки, тискают, мнут, переворачивают, снова сжимают, и кажется, что оживает металл, оказывает валкам отчаянное сопротивление, злобно шипит. Из этой схватки слиток выходит похудевшим, он становится длиннее и тоньше. Снова плывет он, уже несколько преображенный, по стремительной искусственной реке и снова, на следующем «переделе», его давят и сжимают валки, придавая ему форму рельса. Только спереди и сзади торчат у него неровные концы. И река вдруг останавливает свое течение. На неподвижную «штуку» с обеих сторон наезжают огромные зубчатые диски, мигом перерезая ее длинное тонкое тело. Летят мощные снопы искр, она теряет свои неровные концы и становится совсем непохожей на тупорылое бессмысленное бревно — это почти готовый рельс.

Виктор Карасев управляет этими огромными дисками. Мне объяснили, что работа оператора пилы требует большого умения, сноровки, знаний, развитого чувства ритма, постоянного ощущения взаимозависимости своих усилий и усилий своих товарищей по работе. Стоит замешкаться оператору пилы хоть на мгновение — и будет сломан трудовой ритм всего цеха.

Разумеется, при таком характере работы Карасева никакие разговоры невозможны, и я почти два часа слоняюсь по цеху, зачарованно глядя на раскаленный металл, от которого также невозможно оторвать взгляда, как от кострового огня.

Мы знакомимся после смены. Я жду, пока Карасев примет душ и переоденется, а затем мы вместе с толпой рабочих идем к проходной.

У Виктора Васильевича влажные после душа темно-русые волосы расчерчены зубьями расчески, резкие глубокие морщины слегка разглажены, неестественно большие для мужчины синие глаза смотрят весело и открыто. Стандартные магазинные серые брюки и канареечная рубашка при всей их бесформенности не могут скрыть силу сухого, жилистого тела.

Я рассказываю ему о встрече его фронтовых друзей на «делянке» у Чигринца. Он слушает с интересом. Потом говорит с жаром:

— Эх, невезуха: не смог ребят повидать. Уж какое желание имел. А никак нельзя было…

— Заболели? — с сочувствием спрашиваю я. — Или с работы не отпустили?

— Жена моя Долли Зарайская в тот самый день как раз с курорта приезжала. Такое получилось совпадение фактов. Понял теперь?

Мне не очень понятна серьезность такой причины, но я молчу, замечая, что Виктор Васильевич не очень-то расположен дальше развивать эту тему. А он подробно расспрашивает меня о том, кто из его фронтовых дружков как живет, о чем шел разговор за столом…