В свой смертный час

— Отвоевался Боря, — сказал Андриевский и попробовал засмеяться.

Ничего из этого не получилось.

— Починят врачи, — сказал Ларкин. — Недельки две полежишь — и починят…

У Бориса вдруг закружилась голова, ослабли колени. Он перестал ощущать свое тело, как будто все оно, недавно большое и сильное, перестало существовать, исчезло, сосредоточилось в одном только месте, в правом боку. Боль стала такой, что невозможно было терпеть. Борису захотелось упасть на боеукладку и забыться, умереть, только не чувствовать этой боли. Ему стало холодно. Он был весь мокрый…

— Ваня, — сказал он, изо всех сил стараясь говорить спокойно и твердо. — Спасай меня… Спасай меня, друг…

ЧЕРЕЗ МНОГО ЛЕТ ПОСЛЕ ВОЙНЫ Член экипажа

Через некоторое время после дружеской встречи соратников на «делянке» у Чигринца я приезжаю на Урал к Виктору Карасеву.

В июльский жаркий день большой заводской город пахнет разогретой угольной пылью и горячим асфальтом. В гостинице мест, конечно, нет, но администратор обещает дать койку ближе к ночи. Сдав свой чемоданчик в камеру хранения, я отправляюсь на трамвае в другой конец города.

Этот район вобрал в себя старый заводской поселок, застроенный когда-то крепкими уральскими избами и «комбинированными» двухэтажными домами — низ кирпичный, верх деревянный. С первых пятилеток поселок постепенно достраивался общежитиями, школами, пятиэтажными домами.

На короткой тихой улице я нахожу двухэтажное, длинное, похожее на барак строение, сложенное из темных, почти черных, бревен.

По каменной прочной лестнице поднимаюсь на второй этаж. Дверь отворяет полная женщина в сарафане.

— У Карасевых нет никого, — говорит она, внимательно меня разглядывая.

— Не скажете, где мне сейчас можно найти Виктора Васильевича?

— Вы к нему по делу? Или личный вопрос? — спрашивает женщина и, не дожидаясь ответа, добавляет: — Да чего ж мы в дверях стоим. Проходите в квартиру.

Квартиры в этом доме никак не соответствуют впечатлению, которое он производит снаружи. Полы покрыты хорошим паркетом, потолки трехметровые, высокие белые двери придают коридору парадный вид.

В светлой квадратной комнате соседки кто-то спит на большой никелированной кровати. Но она приглашает меня сесть к столу и говорит, нисколько не понижая голоса:

— Вы не обращайте внимания. Муж спит после ночной смены. Его и пушкой не разбудишь. А вы случайно не к Долли приехали?

— Я к Виктору Васильевичу…

— К Виктору? А то вообще-то вы меня не бойтесь, — говорит она, все-таки оглядываясь на кровать. — Мы же с ней с детства подруги…

— Вы говорите о жене Виктора Васильевича? — спрашиваю я. — Ее зовут Долли? А как по отчеству?

— Долорес Мефодьевна. Вы что же, с ней вообще не знакомы? Виктора знаете, а Долли не знаете? Чудно́…

Мне не хочется рассказывать этой женщине о том, для чего я приехал к Виктору, и поэтому, обведя глазами комнату, я перевожу разговор на другую тему.

— Хорошая у вас квартира, — говорю я. — Глядя на ваш дом, и не подумаешь…

— Квартира хорошая, — соглашается она. — Дом строили еще в начале тридцатых годов для иностранных специалистов, которые на нашем заводе оборудование монтировали. Постарались для них. Но все же отопление у нас — печи вон голландские. Ванна есть, но колонка тоже дровяная. По нынешним временам уже мы недовольны такими удобствами. А тогда, конечно, получить такую прекрасную комнату за счастье считалось. Когда уехали отсюда иностранцы, мой отец как ударник эту комнату получил. А Мефодий Кузьмич за этой стенкой получил две смежных от военкомата как командир Красной Армии: он в военкомате у нас до войны служил. Сами-то они откуда-то из Курской области. Хороший был человек. На войне погиб. Анна Ильинична, мать Долькина, тоже с войны не вернулась. Строгая была женщина. А он, наоборот, тихий. Книжки читать любил. Нам, детям, внушал: «В человеке все должно быть красиво…» И дочку назвал покрасивше: Долорес. Мы ее Долькой звали, а потом она велела называть себя «Долли», как у Льва Толстого.

— Она когда с работы приходит? — спрашиваю я.

— У нее выходной. У них в библиотеке скользящий график. Игорек ихний после срочной на Дальнем Востоке остался, Светочку они с весны в пионерлагерь отправили, так что Долька с утра куда-то завеялась, и когда вернется, конечно, никому не известно. А Виктор скоро придет — сразу после смены. Он никогда не задерживается. Ему гулять некогда, пиво с дружками пить. Все хозяйство на нем: в магазин сходить, обед сготовить, паркет натереть для своей Долечки. А ведь какой до войны шалопут был! Безотцовщина. От матери убегал. Шлялся где-то по всему Уралу. Из школы выгнали, в ФЗО пошел — бросил… Кто бы мог подумать! Кого война жизни лишила, а он на войне человеком стал. Конечно, он простой работяга. Но высокой квалификации. В маяках на заводе ходит — фотокарточка на доске Почета висит. Нет, никак человека не угадаешь! Я ведь Дольку когда-то отговаривала замуж за него идти. Хлебнешь, говорю, с ним горюшка. А вон как оно обернулось…