В свой смертный час

— Впервые я увидел ее, когда она болтала с подругой. Я стоял рядом. И подумал: «Какой же разрыв между нами!» Мне шел девятнадцатый год, но я уже многое повидал на фронте. А она совсем еще девочка с типичными интересами, которые недавно были и моими интересами. Но тут я со взрослой снисходительностью слушал разговор этих девочек. Однако Ольга мне очень понравилась. Это была любовь с первого взгляда. Девушка, с которой я до того встречался, сразу потеряла для меня всякий интерес — мне до сих пор стыдно, что я это сделал удивительно бестактно. Но мне было не до нее. Начались встречи, походы на Белёвку, такой там бульвар над рекой Урал. Красотой я не отличался, никаких у меня особых достоинств не было, но мне было интересно открывать ей жизнь, а это вызывало у нее, в свою очередь, интерес ко мне. В сорок четвертом году ее семья уехала в их родной Киев. Вскоре и я вернулся и Москву. Но наши отношения не прекратились. Я начал ездить в Киев. В те времена это было невероятно трудно. Для этого надо было получить пропуск на Украину. Помню, в марте сорок пятого года, может быть, в те дни, когда погиб Борис, я отправился по командировке ЦК комсомола в Тернополь читать лекции о советской литературе. Когда я слез с поезда, вокзала не было. Где-то сбоку стоял барак, в котором я решил досидеть до утра, чтобы утром искать горком комсомола. Все время слышалась стрельба в городе. Мне у печки стало жарко. Душно было в этом прокуренном, дышавшем всеми испарениями бараке. Я захотел выйти постоять немного на улице. Какой-то дядька говорит мне равнодушно: «Не слыхал выстрел?» Я говорю: «По-моему, выстрелы — это у вас основная музыка». — «Рядом выстрел слыхал? Вон он лежит, — тоже хотел подышать выйти». Гляжу: ноги в сапогах неподалеку, за дверью. Оттуда я попал в самое бандеровское место — Збараш. Там райком комсомола работал только днем, а ночью баррикадировались двери, мне выдали парабеллум, и мы каждую минуту ждали нападения. Читал я свои лекции железнодорожникам, учителям, молодым рабочим. Так как у меня тогда особых идей по поводу судеб советской литературы не было, я читал стихи, много стихов, которые соединял довольно бесхитростными связками. Аудитории были небольшие — человек пятнадцать — двадцать. Я был немного удивлен, что слушали с интересом. На обратном пути я наконец попал в Киев. Помню совершенно разрушенные улицы, на руинах бесконечные надписи: «Катя, я была здесь такого-то», «Мама! Саша жив», «Пиши туда-то». Тогда я впервые побывал у Ольги дома. Она тоже иногда ездила ко мне: для этого использовался типичный для тех лет способ — она училась в медицинском институте и бралась сопровождать раненого в какой-нибудь московский или подмосковный госпиталь. Как только я кончил институт в сорок седьмом году — мы поженились. Я по своему воспитанию знал, что полагается «делать предложение». И вот я приехал к ее отцу — известному врачу. Вошел к нему в кабинет. Он мне говорит: «Но у вас же нет базы. Где ваша материальная база?» А я не мог его понять: я получал аспирантскую стипендию, работал вторым секретарем комитета комсомола института, за что получал зарплату. В общей сложности — 1400 рублей — 140 по-нынешнему. После студенческой стипендии я считал, что теперь я кум королю. Мы с ее отцом не понимали друг друга, но отменно вежливо излагали свои позиции. Ольга слушала все это под дверью, поняла, что мы переливаем из пустого в порожнее, вошла в комнату и тут же решила все вопросы. На следующий год она получила диплом врача. Она сдавала госэкзамены уже с весьма заметным увеличением объема пояса. Родилась дочка. Мы сняли в Москве комнату и зажили своей семьей. Я всегда много рассказывал жене и своим детям о Борисе. У нас в семье сложилось что-то вроде его культа. И он до сих пор, через много лет после своей смерти, оказывает влияние на всех нас, на наши взаимоотношения, на наши поступки. Потому что он был — личность!..

— Тут, конечно, вам и карты в руки, — улыбаясь говорю я. — Но все же, что вы понимаете под этим словом — личность? Есть ли в этом слове кроме похвалы и какое-то реальное содержание?