В сумрачном лесу

Вечером, когда небо меняло цвет с оранжевого на фиолетовый, Эпштейн стоял голый по пояс у моря и ощущал радостное возбуждение, свободу наподобие той, какая бывает у птиц, и верил, что он наконец понял, ради чего от всего отказывался и все раздавал: ради этого моря. Этого света. Этого голода. Этой древности. Этой свободы стать человеком, который пьянеет от красок Яффы, ожидая, пока на его мобильнике не высветится сообщение с той стороны – от высшего существа; от Моисея с горы Синай, который видел все и теперь спешил вниз рассказать ему; от женщины, которой ему уже нечего было дать, кроме самого себя; от людей, которым он поручил привезти четыреста тысяч деревьев на голый склон горы в пустыне.

Дни его стали расплывчатыми. Граница между водой и небом пропала; граница между ним самим и миром. Он смотрел на волны и чувствовал, что он тоже бесконечен, возникает снова и снова, полон невидимой жизни. Строки из книг на его столе слетали со страниц словно воочию. В сумерках он выходил на улицу и гулял, волнуясь, ожидая, теряясь в узких переулках, пока, свернув за угол и снова выйдя к морю, не начинал ощущать, что лишился кожи.

Пригласил его директор по натурным съемкам, и именно он сейчас разглагольствовал, сидя над второй чашкой эспрессо, пока они ждали Яэль в кафе в Аджами. Эпштейн не спал с четырех утра и много дней ни с кем не разговаривал. Однако директор по натурным съемкам, который носил лаконичный «ирокез», чтобы обойти проблему залысин, и был достаточно тощ, чтобы сойти за наркомана, но слишком дружелюбен и обходителен, чтобы нуждаться в наркотиках, заполнял его молчание такими объемами разговора, что от Эпштейна уже ничего не требовалось. Израильское кино, заявил он Эпштейну, находится на пике своих творческих возможностей. До 2000 года настоящие израильские таланты кино не снимали. Когда Эпштейн спросил, чем занимались настоящие израильские таланты до 2000 года, директор по натурным съемкам очень озадачился.