В сумрачном лесу

Когда Брод наконец собрался написать настоящую биографию Кафки, он описал «одинокую скрытность» Кафки. Например, они уже несколько лет как дружили, когда Кафка неожиданно признался, что пишет. И все же в каком-то смысле претенциозный роман Брода и вся последующая мифология, выросшая на его основе, скрывают более тонкую игру, которая одновременно показывает и прячет истинного Кафку. Ни один критик до сих пор не обратил внимания на эти ивритские записные книжки, сказал Фридман, или на идею, что Кафка мог писать на иврите. Единственные известные «ивритские» записные книжки Кафки – это четыре книжечки в восьмую долю листа, использовавшиеся на занятиях с Пуа, включая ту из них, с потрескавшейся от старости синей обложкой, которая лежит в архивах Национальной библиотеки, куда ее передал Брод. Там можно найти списки немецких слов, переведенных на иврит знакомым почерком Кафки, слов, которые идеально подходят для легенды. Фридман порылся в папке, достал еще одну мятую ксерокопию и стал переводить, указывая по очереди на каждое слово:

Невинный

Страдающий

Мучительный

Отвращение

Внушающий ужас

Хрупкий

Гений

Если не знать, в чем дело, можно принять это за пародию на страдающего Кафку Брода, того самого, который, как мы знаем, умер в санатории в сорок лет! «Но тут кроется другая история, – сказал Фридман. – Вы понимаете?» – спросил он, но поскольку я пока не вполне понимала и странным образом дрейфовала в сторону от курса, направленного на понимание, я могла только продолжать смотреть на него взглядом, демонстрировавшим, как я надеялась, понимание. История посмертной жизни Кафки на иврите, сказал Фридман. История, в которой он сбежал в этот древний и новый язык точно так же, как физически сбежал в эту древнюю и новую землю. В которой он «перешел» в еврейский язык, имя которого, иврит, происходит от Авраама, первого еврея, или «иври», перешедшего через реку Иордан в Израиль. На иврит «превращение» переводится как «га-гилгуль». Вы ведь знаете, что значит «гилгуль», правда? Название на идише, «Дер гилгуль», почти такое же. Это значит, сказал Фридман, что для евреев «превращение» всегда было историей не о замене одной формы на другую, а о неразрывности души, в каких бы физических реальностях она ни находилась.

Фридман наконец замолчал и повернулся посмотреть на открывавшийся вид. Я проследила за его взглядом до башен церкви и ворот Яффы и попыталась осмыслить все, что он мне только что рассказал. Отмахнуться от него как от легковозбудимого ученого, у которого не все дома, было сложно не только из-за его авторитетной и методичной манеры излагать доказательства. Если меня и покорил Фридман, если я и готова была поверить в то, во что сначала поверить невозможно, то это потому, что я чувствовала собственным телом клаустрофобию Кафки и его стремление к другому миру, и то, что для него единственным возможным бегством было бегство окончательное и необратимое. И еще потому, что из двух историй жизни и смерти Кафки та, которую обрисовал Фридман, как мне показалось, имела более красивую форму – более сложную, но одновременно и более изысканную, и поэтому более близкую к истине. В ее свете общеизвестная история теперь казалась неуклюжей, претенциозной и полной штампов.

Если что и показалось мне нелогичным, так это пассивность Кафки по отношению к собственному творчеству. Как известно, Брод редактировал очень агрессивно. Он вырезал, правил, переставлял и расставлял пунктуацию, как считал нужным. Он издавал книги, которые Кафка считал неоконченными. Одно дело, когда тебя превращают в святого, но как можно поверить, что Кафка спокойно смотрел на резню, творимую Бродом?

– А почему вы так уверены, что это редактура не самого Кафки? – спросил Фридман. – Или что для редакторских решений Брода не было внелитературных причин? Вас никогда не удивляло, что роман «Америка» не напечатали с собственным заглавием Кафки – «Der Verschollene»? Вы знаете, что значит «Der Verschollene»? «Человек, который исчез». Или даже «человек, который пропал». Всего через три года после того, как Кафка «умер» в Праге, о таком заглавии не могло быть и речи.

«А что касается публикации так называемых неоконченных работ, – продолжил Фридман, – разве вы не видите, что это просто гениально? Только подумайте: разве не каждый писатель хочет, чтобы его рассказы, книги и пьесы публиковались с пояснением, что они остались неоконченными? Что он умер или по какой-то другой причине не смог работать дальше и довести их до запланированного совершенства, которое жило внутри него и которое он воплотил бы в своей работе, если бы ему только хватило времени?»

Официант подошел убрать наши тарелки, но, хотя прошло больше часа, мы даже не притронулись к еде, так что он налил нам еще воды в стаканы и ушел на кухню.