В смертельном трансе

— Обратный счет от десяти до одного, и, когда я скажу «один», ты будешь…

Это обязательно?

— Да. У меня живот подвело.

И она начала считать, моя сестра-колдунья, и я неохотно поплыл на поверхность, уходя от того вечера, от времени, когда я узнал правду о Тони и о наших с ней отношениях. Мэдди считала, и я постепенно перемещался из своей квартиры в Миннеаполисе на остров, принадлежащий моей сестре Мадлен. При счете «три» открыл один глаз, увидел яркие закатные краски и понял, насколько я подавлен. Не потому, что потерял Тони, а потому, что желанное никогда не сбудется. И никто в этом не виноват.

Мэдди глубоко вздохнула и прошептала:

— И — один.

Оба глаза открылись, я лежал совсем тихо, точно придавленный чугунным одеялом реальности. Именно так я себя и чувствовал. Мне было немного стыдно — до этого дня никто не знал, почему у нас с Тони ничего не получилось.

Я услышал, что Мэдди зашевелилась, взглянул на нее — она тянулась к своей каталке, нашарила ее и теперь пыталась пересесть в нее с кресла. Невыносимо было на это смотреть, и я вскочил и помог ей.

— Спасибо, — сказала Мэдди, вежливая, как всегда.

Она нагнулась, ощупала свои ноги от бедер до ступней и убедилась, что они аккуратно уложены в каталку. Затем взялась за колеса, развернулась и поехала наружу. Ни слова, ни замечания об услышанном. Глупо было думать, что у нее нет своего мнения. Я хорошо знал сестру — есть у нее мнение, и, скорее всего, категорическое. Она пока держит его при себе. Вопрос — как долго она будет молчать. Готов поспорить, не больше получаса.

Она покатила быстро, и я сказал:

— А ты и правда голодна.

— А ты — нет? Поторопись.

Она проехала, не сбавляя скорости, по огромному пустому чердаку, под его парящим потолком, а я рысцой поспевал за ней. Остался позади купол Тиффани над лестницей; я успел взглянуть вверх и сквозь окно в крыше над куполом увидеть густую, темную синеву неба. Ночь будет ясная. Я чуть не спросил Мэдди, не видела ли она здесь северного сияния, но вовремя прикусил язык. Она пересекла зал быстрее любого зрячего, проехала сквозь двери в заднюю часть чердака, и тут я понял, каких усилий это стоило — так ловко притворяться самостоятельной — и как здорово у нее получается.

Мы умылись и сходили в уборную — сестре немного помогала Соланж — и минут через двадцать расположились за здоровенным столом желтого дуба. Мэдди во главе стола, я по левую руку от нее; сидели как в пустыне — вдвоем за столом, рассчитанным на шестнадцать персон. Потолок высотой в двенадцать футов или больше, огромный дубовый буфет, в котором некогда красовался бесценный фарфор. Сейчас он был первозданно пуст.

— Ты когда-нибудь чувствуешь себя здесь одинокой? — спросил я.

— Никогда. — Мэдди повернулась ко мне. — Как тебе суп?

Соланж налила нам по здоровенной чашке холодного летнего варева с помидорами и свежими травами. Еще был хлеб и холодный чай со льдом и лимоном.

— Суп хорош, — сказал я.

Как раз в этот момент я пытался ощутить вкус еды; до того только притворялся, что ем, вроде бы играл. Оказалось, вкусно. Суп был свежий и душистый — здоровая пища. Так что на деле я не соврал. Однако невозможно было поверить в то, что Мэдди не врет, что она действительно не ощущает одиночества — и, если подумать, во многое другое. Это открытие меня ошарашило. Всю жизнь я безоговорочно верил старшей сестре, поклонялся ей и только теперь начал понимать, как часто она лжет, хотя бы своим молчанием. Она желает все делать сама, она вслепую ездит по дорожкам этого острова и по гигантскому дому, так что вы забываете об ее слепоте и парализованных ногах. Попросту говоря, трудится изо всех сил, пытаясь казаться кем-то другим, не самой собой.

— Ты жутко молчалив, — сказала Мэдди.

— Я думаю.

— О чем?

— Не знаю.

Мэдди пошарила по своей тарелке, отыскивая хлеб. Нашла его и сказала:

— «Не знаю» обычно означает «не хочу говорить».

— Наверно, ты права, — сказал я, помешивая суп. — Подначиваешь?

— Пожалуй. Мне бы знать, что у тебя в голове.

— Я думаю, что жалел тебя, когда ты ослепла, и как было ужасно, когда тебя сбил автобус. Жалел все время и чувствовал себя виноватым. Но… Но не жалел тебя по-настоящему до этого дня.

— Вот как? — Мэдди спокойно поднесла ложку ко рту.

— Ты так много скрываешь, Мэдди. Поэтому я тебя жалею. Ты всегда понимаешь, что у кого болит, ты и вылечишь, и утешишь. Ты потрясающе умеешь слушать. Но ты ужасно скрытная. Как странно, думал я, видеть в старшей сестре не магическую сибиллу, а нормального человека, простягу — вроде меня самого. — Я вот о чем. Почему ты не рассказывала мне об этом парне, в которого ты втрескалась? Тебе же было дьявольски плохо, когда он дал тебе пинка.

— Я не могу выглядеть слабой, Алекс. Это не для меня. Я — полный инвалид и потому должна держаться и вкалывать, чтобы люди знали, что я сильный человек.

— Это называется гиперкомпенсация.

— Наверное, ты прав. Наверное, я скрываю то, что не нужно скрывать.