В Шторме

И с этими словами он прошел мимо нее, не оглядываясь, явно сосредоточившись мыслями на Скайуокере.

Мара была оставлена одна в пустом коридоре, чтобы задаться вопросом: а было ли это вообще каким-то тестом? Не была ли она только пешкой в большей игре – финальным поворотом ножа в душе пленного джедая, еще одной возможностью показать ему, насколько одиноким он здесь был.

Холодная дрожь прошибла позвоночник; Мара списала ее на морозный воздух нижних подземных уровней. На мгновение в голову пришла мысль: если бы это был не императорский дворец, а какое-нибудь другое место, могла бы она вернуться к Скайуокеру? Чтобы закрыть глаза, отвернуться и прошептать ему: “Беги!”

Она быстро пошла вперед, спеша уйти из этого холодного подземелья. Не имело никакого смысла оставаться здесь дольше; скоро - возможно сегодня - джедай тоже уйдет, если не физически, то душой и сердцем точно.

Она должна позволить ему сделать это; если смотреть правде в глаза, он уже был потерян. Только не признавал этого. Но ее Мастер изменит его отношение, как изменил все остальное, чтобы удовлетворить свои желания и страсти. Да как Мара смела предположить, что могло выйти хоть что-то из того, о чем она сейчас подумала? Неужели она хоть на миг допускала подобное?

Мастер был прав. Сострадание несло в себе страшную, разрушительную слабость.

***

Люк спокойно сидел на полу мрачной камеры, когда туда вошел Император. Мощное присутствие в Силе ярко контрастировало с высохшей фигурой. Проходя мимо Люка, он задел тяжелым плащом его лицо - окутывая удушающей чернотой, словно погружая глубоко под воду. Но Люк не отреагировал, он потерял во тьме все, что у него было - возможно, ему уже было все равно.

Все его тело болело так, что стало невозможно выделять отдельные раны - все сливалось в одну сплошную боль, настолько интенсивную, что даже простое движение вызывало жесточайшую, пронзающую насквозь судорогу, с которой он ничего не мог сделать, кроме как просто застыть и переждать.

Странно, но избиения больше не добавляли боли. Точнее, боль была адской, но не сильнее пика того момента, когда ее причиняли. И он учился. Учился тому, что с болью можно справляться - не игнорировать ее, а в какой-то мере допускать, терпеть. Существовать. На память пришли далекие слова его отца, что иногда это было самой большой победой - просто существовать. Тогда он отклонил их – теперь же… понял. Понял, что триумфом могла быть способность просто остаться в своем уме еще один день.

От попытки сконцентрироваться болела голова – от одной лишь попытки следить за проходящими часами, чтобы как-то отметить время.

Или это было из-за наркотиков, которые подавляли его, но не давали отдыха. Люк смутно помнил свои мысли по этому поводу - помнил, что у Палпатина был наркотик, который самовоспроизводился, несмотря на применение Силы против него. Это было нормально? Ему было все равно. Его больше не волновал этот факт. Не волновало, что думает Палпатин. Разве это важно?

Он посмотрел на старика, на понукающую, довольную улыбку на бескровных губах, на победный блеск в злобных желтых глазах, и понял, что Палпатин слушает его мысли. Но разве это важно?

Все это больше не волновало его.

Ему было все равно, что он сидел сгорбленный на грязном полу, привалившись спиной к стене… как иронично…

Люк помнил, что это было важно для него когда-то. Это казалось настолько важным, что он выпрямлялся. Теперь он не мог вспомнить, почему. Теперь он просто неуклюже сидел на полу - потому что это было не важно.

Значит поднимись. Встань. Борись.

На какой-то момент он прекратил думать, пытаясь сплотить себя, чтобы забыть о боли, дрожи, голоде, разбитых мышцах - чтобы встать.

Но он не встал - какой был смысл? Его только вновь собьют с ног.

Вечность в этой камере, с постоянно провоцирующим Палпатином, толкающим его к пропасти, растирая в пыль его пошатнувшуюся решимость…

Он ожидал быстрого конца: сказать “нет” и быть убитым. Не того, что он будет изолирован и обезврежен, находясь с язвительным и озлобленным, беспощадным и неустанным Палпатином. Режущим его по частям. День за днем, день за днем. Смерть от тысячи порезов.

Вялое шипение замков прервало ход его мыслей. В камеру вошел охранник. Удивленный присутствием Императора, человек низко поклонился - и Люк увидел, что у него было в руке.

Он тотчас отвел взгляд, уставившись в пол, но было уже поздно – ситх конечно же понял. Он понимал и знал обо всем остальном - почему сейчас должно быть по-другому?

Не успел Палпатин спросить, почему ему помешали, как мгновенная вспышка эмоций джедая - немедленно погашенных и скрытых - заставила его улыбнуться. Жестокой тонкой улыбкой. Когда он увидел новую возможность для проверки уровня контроля над ослабевшим в своей решимости мальчишки.

- Поставь это здесь, - с легкостью произнес он, наблюдая за своим джедаем - не в силах сдержать удовольствия от предвкушения.

Люк смотрел перед собой, делая сознательное усилие не поднимать взгляд.