В сетях интриги. Дилогия

— Плохо буде, детушки! — словно обрубил речь старик-начётчик. — Я и сам служил ещё амператору Петру свет Лексеичу. И при мне немцы в делах были. Да для нашего, расейского царя — свою же братью вот как лихо колотили!.. А как обошла-обложила сила чужая нашу Расеюшку… Вся правительства наша — скрозь немцы… И по судам, и по воеводам… И ахфицеры, и по купечеству… Податься нашему брату русаку некуды.

Мы по простоте, а они со сноровкою, с хитрою!.. И было плохо, а стало овсе худо! Буде и тово хуже!.. Вот, повидите сами, братцы… — таинственно, глухо, но внятно заговорил он, окинув горящими глазами слушателей. — Повидите сами… Ён — близко!.. Последние ноне времена пришли… Голод кругом. Хлебушка нету. Чему грош раней цена — ноне алтын плати. Поборы, доимки у хрестьян из души выколачивать стали. Села пустеют от бедности. Чума, слышь, мор идёт на Расею. Пожаром кругом земля полыхает. Переписывать не то людей — собак да лошадей ноне стали. Клейма на руке класть будут… Вот как палачи теперя на разбойниках выжигают — так на всём хрещёном люде тавро поставят… Чай, сами слыхали: сулят и монастыри все древние прикрыть, церкви Божии припечатать, не пускать народ на молитву… Ветхи, мол, стали храмы те — толкуют никоновцы, дети антихристовы… Разумеете, детушки: «ветхую веру» ён рушить хочет. Свой завет, антихристов, наведёт на нас!.. Близко, о-ох, близко последние времена… Стонут тяжко люди… Могилки отцовы и те стонут!.. Брат на брата восстаёт и предаёт сын отца!.. Последние времена!..

Старик умолк, поникнув головой. Наступившую тишину прорезал чей-то скорбный, подавленный возглас:

— Ох, пропала наша мать-Расеюшка!..

— Дудки!.. Врёшь!.. — сильно подал голос коренастый матросик, Толстов, который и раньше проводил бранью уходящий дозор. — Не выдадим Расею! Только, слышь, пущай матушка царица мирну кончину примет… Её бы не тревожить, голубушку, в останное… А тамо мы энтих всех бусурман и с набольшим ихним, с энтим псом курляндским, всех к рукам поприберём!

— Верно, камрат! — отозвались решительно гвардейцы-солдаты, сидящие особняком. — И у нас те же толки идут. Верное ты слово сказал. Некуды дальше! Пошабашить с им пора…

— Что пустое толковать! Кто вас испугается? — поджигая всех на более яркие проявления своих затаённых дум, вмешался Яковлев. — Коли тут про герцога курляндского было молвлено, так, слышно, ево и регентом оберут. Он будет царским правителем до совершенного возраста государя малолетнего, Ивана Антоныча. Што вы тода поделаете, мужичье сиволапое да солдатня бездомовная!.. Тля вы, вши закожушные, вот и одно слово!..

— Што поделаем! — разгорячась ещё больше, отозвался гвардеец. — Увидишь тогда!.. Не мы одни тута кашу варить будем. Из вышних людей, из начальства, гляди, тоже с нами не мало заодно объявится персон хороших!.. Только б час пришёл.

— Да што и начальство! — задорнее прежнего подал голос Толстов. — Мы без ево кашу сварим, коли крупу в котёл засыпать будут. Я первый покоряться не стану такому управителю. Ни в жисть! Хто он?.. Нешто мы не знаем?.. Да у меня самово дома онучи на печи сушат такие вельможи, как этот герцог из псарей… Конюх он и конюшого роду!.. А чем в знать попал — тем и в землю пойдёт, проныра!.. Не стану ему присягать, хучь бы тут што!.. Убьют — пущай, не жаль! Жисть-то наша и так не больно сладка… Терять нечего! Двум смертям не бывать, одной — не миновать… Чево ж тут!..

— Ишь какой храбрый! — всё продолжал подзуживать Яковлев, пользуясь общим повышенным настроением. — Не присягнёшь!.. А за это, мало что казнят, пытать станут, в застенок поведут… На допрос, знаешь!..

— Пущай! Бог — Он видит! — твёрдо, с остановившимся взором, побледнев, ответил Толстов, словно уже стоял перед дыбой. — Он заплатит!.. И мне… и тем, хто рвать меня станет на куски. Руки ломать будет, на огне жечь али што там у них… Как душа велит, так и сделаю. Пущай жгут!..

— Ой, жгут! — вдруг прозвенел надорванный, истерический отклик, словно загадочное эхо из глубокой пропасти.

Молодая бабёнка с выбитым глазом, повязанным тряпицею, выступила из толпы вперёд, и свет ближайшего фонаря выделил из полумрака её бледное, землистое лицо, где на одной щеке багровели два плохо заживших ещё рубца. Одной рукой она запахивала одежду на груди, а другая, висящая плетью вдоль тела, была как-то странно вывернута ладонью наружу, вся вспухшая, багровая, страшная, как у многодневного утопленника. Раскачиваясь слегка всем телом, словно стараясь заглушить в себе неумолчную боль, она запричитала жалобно, надрывисто, как причитают над покойником в ночи:

— Жгут, братику!.. И баб, и деток малыих… Никому спуску нету от немцев треклятыих!.. И кости ломают, и ножами режут по живому телу… Вот, гляди…

Она здоровой рукою приподняла свою мёртвую, висящую бессильно.