В разгаре лета

На афишной тумбе в начале Рижской улицы было наклеено воззвание ортскоменданта, предупреждавшее население о том, что всякая помощь красноармейцам и коммунистам будет караться по самым суровым военным законам. Элиас прочел и другое воззвание, на этот раз - командующего немецкими войсками. В прокламации немецкой армии сообщалось, что немецкий народ не имеет ничего против эстонского народа, что немецкий народ посылает свои войска на эстонскую землю для того, чтобы освободить эстонцев от советской власти. Эстонским крестьянам обещали вернуть во владение землю и всю их собственность, а эстонских интеллигентов и ремесленников заверяли, что они останутся для своей родины родными детьми. Писалось также, что эстонскому народу возвращают культуру Запада. Прокламация заканчивалась торжественными заверениями во взаимопонимании немецкого и эстонского народов.

Эти воззвания внушили Элиасу отвращение. Он смотрел на сине-черно-белые флаги, развевающиеся на многих домах, и вспоминал, что и Харьяс повесил точно такой же триколор на исполкоме. Если бы Элиас не слышал залпов на пастбище в Вали и не видел расстрелянных, он смотрел бы на эти флаги иным взглядом, но сейчас они не вызывали в нем никакого подъема.

Элиас вспомнил, что на одной из здешних строек должен работать инженером его товарищ по школе, и решил пуститься на поиски. Он нашел строительную площадку, но никаких работ там не велось. По лесам, правда, бродили двое рабочих, но они ничего не знали про инженера Хальянда. Сказали, что после начала войны работа прекратилась, что всех послали на рытье окопов, а про то, как будет дальше, говорят всякое. Инженер Хальянд руководил, правда, ранней весной этой стройкой, но его тоже куда-то перевели. Адресный стол был закрыт, и узнать, где живет его одноклассник, Элиасу было негде.

Заглянул он и на побережье. И поразился, увидев на пляже загорающих и купающихся. Их было немного, пляж не кишел людьми, словно муравейник, как в прежние времена, но все-таки можно было насчитать несколько десятков человек, и это поражало. Что же это за беспечники? Или многих попросту не задевают политические перемены? Элиас позавидовал тем, кто лежал на солнце или играл в волейбол, тем, кто заливался смехом и валял дурака, словно ничего не произошло. Только такие люди, подумал он, которые умеют изолировать себя от так называемой общественной жизни, которые не вступают в связь ни с одной политической силой, способны в теперешнее время жить так, как полагалось бы жить каждому. Личность и общество дошли до прямой вражды, так же как существует непримиримое противоречие между нацией и каждым отдельным ее представителем. И беспощаднее всего к людям те эпохи, когда громче всего кричат о народе и обществе.

Вечером, отупев от блужданий, Элиас побрел обратно в свое временное пристанище. Утром он уходил полный надежд, но за день все они поблекли. Оставалось утешаться тем, что предприятия и учреждения города еще не приступили к работе и следует просто набраться терпения.

* Его дальнейшая судьба зависела в основном от темпов немецкого наступления. Он это понимал и все-таки не мог радоваться при виде серо-зеленых солдат, марширующих по улицам Пярну. Напротив, это угнетало. Элиас приглядывался к чужим солдатам недоверчиво, вернее, враждебно. Перед началом войны Элиас сказал Ойдекоппу, что если бы его арест предотвратил войну, то он немедленно вернулся бы в Таллин, с тем чтобы его выслали в Сибирь. Теперь, когда сражения начались в Эстонии, он часто чувствовал себя паразитом, мечтающим завоевать личное благополучие за счет страдания тысяч. Сегодня это чувство стало еще сильнее. Отвращение к себе возросло.

Впервые чувство отвращения к себе возникло у Эли-аса тогда, когда он после бегства из Таллина сел в Саку на узкоколейку. Да, страх его был так велик, что он не решился купить железнодорожный билет в Таллине. Боялся, что на вокзалах следят за пассажирами и его могут арестовать. Он доехал до Саку и только там решился сесть в поезд. И сразу же почувствовал к себе отвращение за то, что оказался таким трусом.

Потом упрекать себя приходилось не раз. Временами обилие самообвинений приводило к приступам тяжелой депрессии, к полному отчаянию. Но каждый раз он в конце концов выискивал оправдание всему в своем поведении. Даже тому, что он взял у зятя оружие. Сегодня он утратил и эту способность.

Следующей ночью Элиаса разбудили громкие голо са. Он прокрутился в постели несколько часов без сна, заснул с трудом и, разбуженный, не сразу понял, что происходит в передней. Лишь после того, как кто-то забарабанил в дверь, у него мелькнула мысль, что, наверно, его пришли забрать. Он и сам не мог объяснить, почему так подумал, но первое его чувство было именно таким.

Элиас не ощутил ни малейшего страха, наоборот, ему стало даже весело. Он натянул брюки и открыл дверь. Дверь была не заперта, и стучавшие могли свободно войти, но почему-то не пытались этого сделать. Элиас ухмыльнулся про себя: незваные гости нервничали больше его.