В путь-дорогу! Том I

Горшковъ сердито тряхнулъ своимъ вихромъ и проворчалъ:

— Убирайся, я съ тобой говорить не хочуі Я здѣсь еще остаюсь.

Борисъ улыбнулся, и вышелъ.

Дорогой онъ все думалъ о Надѣ. «А вѣдь я дѣйстви

тельно скверно веду себя. Какъ она добра со мной, какое участіе — и такая миленькая, а я хоть бы одно теплое слово…» И ему стало стыдно.

«Неужели я такъ поглощенъ однимь…» Онъ не досказалъ, чѣмъ… «Точно будто я потерялъ всѣ чувства и забылъ про всѣхъ для того, чтобы знать и думать только объ одномъ…»

Упреки, одинъ за другимъ, начали всплывать въ его душѣ, и ему становилось все грустнѣе и грустнѣе.

Пріѣхавъ домой, Борисъ пришелъ къ себѣ въ спальню, отпустилъ Якова и хотѣлъ запереть дверь извнутри.

Вдругъ вошла Маша. Она подбѣжала къ нему и крѣпко его обняла.

— Ты развѣ не придешь къ намъ?

— Нѣтъ, мнѣ что-то спать хочется.

Онъ сѣлъ въ большое кресло, посадилъ ее на колѣна.

— Ты и проститься не хотѣлъ придти? — спросила дѣвочка, и прибавила грустнымъ голосомъ — ты меня разлюбилъ, Борисъ…

— Что ты, Машенька! Господь съ тобой…

— Я ужъ вижу, — продолжала она — ты ужъ не тотъ; я тебя совсѣмъ не вижу, Борисъ… — И она заплакала.

Борисъ началъ ее цѣловать.

— Ты тетю больше любишь, чѣмъ меня, — говорила Маша, продолжая плакать — ты только на нее и смотришь, и ручки у ней цѣлуешь…

— Развѣ тебѣ завидно, Маша?

— Нѣтъ, не завидно. А какъ ты меня разлюбишь… ты такой сталъ мудреный, Борисъ… мнѣ страшно на тебя смотрѣть… Что съ тобой тетя дѣлаетъ? — спросила она, глядя на него своими синими прозрачными глазами.

Борисъ невольно усмѣхнулся.

— Да ты не смѣйся, Борисъ, мнѣ тебя жалко очень… не знаю почему.

И она обняла его шею.

— Тебѣ грѣшно будетъ, коли ты меня разлюбишь; папа узнаетъ — и ему больно будетъ.

Въ словахъ ребенка была чудная смѣсь дѣтскаго лепета со словами глубокой правды; каждое слово Маши проникало въ его душу. Борисъ чувствовалъ себя подавленнымъ, онъ не смѣлъ взглянуть на нее, и цѣловалъ только ея худенькіе, холодные пальчики.

Онъ вынесъ Машу на рукахъ изъ спальни — и поднялся съ ней наверхъ. На площадкѣ онъ ее перекрестилъ и жарко поцѣловалъ.

— Полно, голубчикъ, — сказалъ онъ ей — я немножко грустилъ, а ты меня совсѣмъ разогорчишь, если будешь говорить, что я тебя разлюбилъ.

— Не буду, не буду, Борянька. — И она кинулась обнимать его. — Ты не зайдешь къ тетѣ? — спросила она.

— Нѣтъ, Маша, она ужь, вѣрно, раздѣлась.

— Мы ждали тебя ужинать.

— Скажи, что я очень усталъ. Прощай.

Онъ сбѣжалъ съ лѣстницы. Въ корридорѣ взяла его за руку Мироновна.

— Что, долговязый, тебя не видно цѣлый день? Ты нынче баринъ: съ тобой надо о дѣлѣ толковать… теперь вотъ въ кладовой…

— Ахъ, няня! завтра объ этомъ…

— Да когда же завтра? завтра съ тетенькой наверху засядешь… Эхъ, Боря! ты у меня что-то совсѣмъ развихлялся, и меня, старуху, совсѣмъ забылъ: ни разочка не заглянешь…

— Полно, голубушка Мироновна, ты знаешь, я все еще такъ как-то…

Онъ не докончилъ, поцѣловалъ ее и ушелъ къ себѣ.

А старушка долго еще стояла на одномъ мѣстѣ.

«Всѣ, всѣ говорятъ одно», думалъ Борисъ, сидя на кровати, — «неужели мнѣ до нихъ больше дѣла нѣтъ?… Маша моя безцѣнная! какія слова! я, должно быть, для нея все, все забылъ!.

«Тетя!..» прошепталъ онъ, и заплакалъ.

Минуты черезъ двѣ онъ вскочилъ съ кровати. О! какъ ему захотѣлось бѣжать къ ней, наверхъ. «Вѣдь она ждетъ меня: она огорчится!» повторялъ онъ и порывался уже къ двери; но вдругъ бросился на подушку, и зарыдалъ еще болѣзненнѣе, чѣмъ въ первый разъ на этой самой кровати…

XXIII.

Стала зима. Полетѣли дни за днями. — Въ большомъ дикомъ домѣ сложился новый міръ. Незамѣтно, но съ каждымъ часомъ, все больше и больше росло и проникало всюду вліяніе молодой хозяйки. Во всѣ мысли, привычки, занятія Бориса, Софья Николаевна внесла полноту, опредѣленность, придала имъ живой интересъ, смягчила и осмыслила малѣйшую подробность будничной жизни. Отношенія ихъ были совершенно братскія; но въ сердцѣ Бориса жила тревога, съ которой не легко ему было справиться. И странно: Софья Николаевна какъ-будто ничего не замѣчала… Въ ея тонѣ была прозрачная задушевность… Каждое ея слово дышало простотой, она говорила съ Борисомъ, какъ съ меньшимъ братомъ, точно забывая, что она почти такъ же молода, какъ онъ, не понимая точно, что ея голосъ, взглядъ, движенія, ласки, все — какъ электрическая искра зажигало натуру молодаго мальчика. Онъ боролся… и подъ конецъ немного успокоился, или, лучше, помирился съ своимъ новымъ чувством… онъ притихъ. Борисъ гналъ отъ себя тревожныя мысли и вопросы; онъ пріучалъ себя къ Софьѣ Николаевнѣ, и весь день проводилъ подлѣ нея. Съ новою силой принялся онъ за свои занятія; сталъ много читать и много думать о прочитанномъ. Они читали почти всегда вмѣстѣ… Все, что было ей извѣстно, надъ чѣмъ она задумывалась прежде, что было ея задушевнымъ чтеніемъ, она съ женской мягкостью переливала въ душу Бориса; она возбуждала въ немъ работу ума спорами, замѣтками, самобытными мыслями, — онѣ у нея такъ и сыпались.