Борису былъ уже десятый годъ, когда отецъ его, въ первый разъ, серьёзно занемогъ. Тутъ сынъ приблизился къ отцу и полюбилъ его. Но бабинька не допускала и этого сближенія. Она своимъ шипящимъ голосомъ, своими костлявыми ужимками отравляла Борису тѣ минуты, когда онъ урывками прибѣгалъ къ отцу и молча садился у кровати больнаго. Его сейчасъ отправляли наверхъ, въ классную, и онъ проводилъ цѣлые часы за нѣмецкими вокабулами, ничего не видя и ничего не понимая.
Къ Машѣ приставили самую злую и ненавистную женщину въ домѣ, Авдотью, которая точно списана была съ бабиньки. Борисъ видѣлъ, что маленькую сестру его держать дурно, что она осталась безпомощной, круглой сиротой, и еще тогда, ребенкомъ, началъ защищать свою сестренку, какъ онъ ее называлъ. Всѣ свободные часы между уроками онъ проводилъ съ сестрой, игралъ съ ней, и какъ бы горько ни пришлось ему въ классной, онъ бѣжалъ къ Машѣ и, глядя на ея свѣтлое личико, на ея синіе, прекрасные глаза, мальчикъ бывалъ счастливъ. Но эта любовь давала ему всего больше страданій. Бабинька отнимала у него сестру, гоняла его отъ Маши; при немъ, точно нарочно, муштровала и доводила до слезъ, чтобъ наказать, поставить въ уголъ или собственноручно высѣчь. И Борисъ спрашивалъ себя: «чего нужно этой противной старухѣ? зачѣмъ она всюду вмѣшивается и всѣхъ язвитъ, всѣхъ давитъ?»
Только-что Борисъ сталъ привыкать къ своему забитому нѣмцу, только-что сошелся съ нимъ, и нѣмецъ полюбилъ его, понявъ тяжелое положеніе ребенка, — бабинька взъѣлась на нѣмца и прогнала. Мальчика отдали въ гимназію и приставили къ нему другаго нѣмца, нелѣпаго, грубаго, безобразнаго. Борисъ и съ нимъ ужился бы, еслибъ нѣмецъ не возмущалъ его своей подленькой натурой. Онъ поставилъ себя въ лакейское положеніе передъ бабинькой и требовалъ, чтобъ внукъ оказывалъ ей всевозможные знаки почтенія, цѣловалъ ей руки, подслуживался, говорилъ ей поздравительные стихи. Мальчикъ рѣшительно возмутился противъ такой системы. Выходили сцены; вмѣшивали отца; онъ выговаривалъ мальчику, просилъ его не рубить бабушкѣ, заставлялъ извиниться… И все это дѣлалъ онъ какимъ-то страннымъ тономъ. Мальчикъ рѣшительно не понималъ отца, но, чувствуя, что онъ тоже страдаетъ, исполнялъ его просьбы и слабыя приказанія. Онъ совсѣмъ почти потерялъ дѣтскую живость. Въ домѣ онъ ни шагу не могъ сдѣлать, не думая о томъ, чего нужно ждать отъ бабушки, какъ это отразится на отцѣ, на Машѣ… Онъ только и считалъ жизнью тѣ минуты, когда ему удавалось вечеромъ сѣсть съ Машей гдѣ-нибудь въ уголокъ, слушать ея ребяческій лепетъ, цѣловать ея густые локоны…
Въ жизни отца онъ не замѣчалъ ничего новаго. Онъ, по-прежнему, почти не жилъ дома; но чаще и чаще заболѣвалъ, и Борисъ познакомился съ его удушливымъ кашлемъ, слышнымъ по всему дому.
Грубый и подленькій нѣмецъ отошелъ: и его выжила бабинька. Маша поступила съ трехъ лѣтъ подъ вѣдѣніе Амаліи Христофоровны.
Въ двѣнадцать лѣтъ Борисъ почти осмыслилъ свое положеніе въ домѣ. Его маленькая жизнь распалась на нѣсколько полныхъ, совершенно ясныхъ для него, сферъ. Учится онъ по врожденной даровитости, и это не составляло для него долга, обузы; но когда мальчикъ возвращался домой, все принимало въ глазахъ его строгій видъ дѣйствительности, требующей, налагающей крестъ, гдѣ ничего не можетъ быть сдѣлано такъ, за все придется отвѣчать чѣмъ-нибудь, во всемъ завязано что-нибудь хватающее за сердце.