В путь-дорогу! Том I

Мироновна няньчила Бориса и послѣ смерти его матери не оставляла своего питомца, прислуживала ему и жила въ его комнатѣ. Бабинька не допустила ее къ Машѣ, и Мироновна только урывками видѣла барышню, и долго не могла помириться съ тѣмъ, что не привелось ей выняньчить сестру Бориса, котораго она любила безъ памяти. Старушка эта владѣла очень ровнымъ характеромъ. Она переживала свои испытанія такъ же, какъ французъ, Карлъ Иванычъ; и никто не слыхалъ, чтобъ она хныкала или на что-нибудь жаловалась. Юморъ никогда ие оставлялъ ее; но она все видѣла, все понимала, и Борисъ зналъ, сколько теплоты и правды таилось въ его комической нянѣ. Онъ отводилъ съ ней душу въ самыя грустныя минуты; и всегда выносилъ изъ столкновеній съ ея натурой свѣжее, здоровое чувство. Но тратить попусту слова старушка не любила.

Въ бильярдной часы пробили половину двѣнадцатаго. Борисъ легъ въ кровать, и довольно долго еще читалъ Смарагдова. Читалось плохо. Ему хотѣлось обнять свою Машу и заснуть подъ ея дѣтскую молитву.

Въ домѣ была мертвая тишина. Только бабинька, у себя, въ такъ называемой диванной, нашептывала что-то на сонъ грядущій и, поворачиваясь съ боку на бокъ, крестила костлявыми пальцами всѣ углы комнаты.

Зала еще освѣщалась мерцаньемъ лампы. Служители забыли снять ее, и она умирала, шипя и охая.

И еслибъ кто-нибудь зашелъ въ этотъ большой дикій домъ, его бы обдало особенной атмосферой затхлаго, стараго, стоячаго… И проходя рядъ высокихъ комнатъ, поднимаясь по лѣстницамъ, заглядывая въ каморки и закоулки, онъ спросилъ бы, можетъ быть: куда же ушла отсюда жизнь, что видѣли эти стѣны; говорятъ-ли онѣ что-нибудь… Есть-ли для нихъ будущность, или онѣ обречены на вѣчный сонъ?…

И въ отвѣтъ послышался бы изъ передней тяжелый, безконечный храпъ.

VI.

Что же говорили эти стѣны, эти комнаты, каморки и переходы?

Они разсказывали все ту-же повѣсть, обыденную, длинную, несвязную, ту самую, что и вы, и я, и десятки людей заучиваемъ нехотя и повторяемъ поневолѣ.

Въ передней ничто не измѣнилось съ незапамятныхъ временъ. Масляная краска изображала тотъ же мраморъ; лари были тѣ же, какъ ихъ сколотили во дни постройки дикаго дома; висѣло въ простѣнкѣ то же сумрачное зеркальце, стоялъ все тотъ же красный столъ съ безчисленными нарѣзками — плодомъ досуговъ многочисленной лакейской братіи. Въ этой передней десятки лѣтъ не умирали громкіе разговоры и звучное общее храпѣніе. Сколько разъ Борисъ, послѣ вечернихъ уроковъ, когда во всемъ домѣ наступала мертвая тимина, слушалъ изъ залы гулъ и храпъ лакейской, съ желаніемъ прервать его и спросить себѣ у буфетчика стаканъ квасу и ломотъ чернаго хлѣба — свое любимое кушанье. И мальчикъ удерживался. Онъ зналъ, что буфетчикъ съ хмурымъ и кислымъ видомъ посмотрbтъ на барченка и отвѣтитъ: «сейчасъ» такимъ тономъ, что не въ охоту будетъ приниматься за свой любимый квасъ и черный хлѣбъ.

Были въ этой передней свои законы, нравы и привычки.

Поутру всѣ сидѣли съ ногами на ларяхъ, спала одна треть. Дворецкій Родивонъ читалъ у окна псалтырь; обучившіеся портному и сапожному ремеслу открывали свои мастерскія, не стѣсняясь пріѣздомъ гостей. Любители предавались игрѣ въ мамки и куренію самкроше и лучшаго вакштафа. Послѣ обѣда спали двѣ трети, остальные расходились — кто въ музыкантскую, кто въ кухню; оставался какой-нибудь мечтатель и, прислонясь къ горячей печкѣ, грѣлъ свои ладони и мурлыкалъ что-нибудь подъ носъ. Вечеромъ бесѣда оживлялась, являлись музыкальные инструменты, гармоніи, бандуры, мордовскія гусли, рассказывались анекдоты, и потомъ вдругъ все смолкало. Всѣ три трети погружались въ истинно-лакейскій сонъ. На столѣ нагарала девятериковая свѣча — монастырка, какъ называли ее остряки передней, — и красный свѣтъ ея утопалъ въ густомъ, спертомъ воздухѣ.

«Зачѣмъ столько дворни? — спрашивалъ себя не разъ барченокъ. — Откуда въ ней это тупое недовольство, почему неловко проходить черезъ эту переднюю?…»

Когда ему случалось провожать своего нѣмецкаго учителя или учителя музыки, онъ видѣлъ, что никто изъ служителей не поднимался съ мѣста, никто и не думалъ подать нѣмцу скромную шинель.

И что-то досадное рождалось на сердцѣ мальчика.

А передняя продолжала жить своего жизнью, и весь домъ состоялъ при ней, былъ безъ нея немыслимъ: но она не отнимала у залы ея обстановки, ея жизни и воспоминаній.

Большая желтая зала смотрѣла угрюмо. Въ задней стѣнѣ были хоры. Они казались, въ сумеркахъ, бездонной пропастью.

Сухо и жестко глядѣли эти желтые стулья и ломберные столы, разставленные въ застывшей симетріи. И цвѣты на окнахъ, и растенія въ горшкахъ — все было тускло и ненарядно. Смѣшно даже было смотрѣть на эту зелень.

«Зачѣмъ она тутъ? Неужели для украшенія?» спрашивалъ себя мальчикъ, ходя взадъ и впередъ по залѣ въ долгіе и зимніе вечера: «Неужели въ этой залѣ бывало весело?»

А мы знаемъ, что тутъ гремѣла когда-то доморощенная музыка, на стѣнахъ горѣли, въ жестяныхъ бра, сальныя свѣчи, и, подъ мазурку Хлопицкаго, бренчали шпоры и разсѣкался воздухъ скачущими парами.