В путь-дорогу! Том I

Буфетчикъ Алешка, пресытившись звуками, предавался сладкому сну и обнималъ контрбаса, а мазурка шла себѣ безъ басовыхъ иотъ.

Да то-лн еще бывало!… Оркестръ въ полномъ сборѣ. Собираются играть концертъ, какъ говорятъ старые дворовые музыканты. Начали. Затрубили валторны, заработали скрипки, флейта, какъ водится, зафальшивила, все идетъ прекрасно.

Вдругъ капельмейстеръ, Карпъ Ѳедорычъ, останавливаетъ разыгравшійся хоръ и обращается съ удивленнымъ, но кроткимъ видомъ къ дворецкому, играющему съ большою важностью на кларнетѣ.

— Родивонъ Иванычъ, вѣдь вы что-то не то играете, — говоритъ Карпъ Ѳедорычъ, указывая съ нѣкоторой нерѣшительностью на ноты, лежащія предъ Родивономъ Иванычемъ.

— Нѣтъ-съ, я то играю, — отвѣчаетъ дворецкій съ глубокимъ сознаніемъ своего музыкальнаго достоинства.

— Да вы что же играете-съ? — позволяетъ, себѣ спросить Карпъ Ѳедорычъ.

— Я изъ «Калифа Багдадскаго».

— А вѣдь мы изъ «Двухъ слѣпцовъ»!

Валторнистъ Ѳедька фыркаетъ, по необузданности своего характера, Родивонъ Иванычъ сердится и объявляетъ, что у него и нотъ нѣтъ изъ «Двухъ слѣпцовъ». Играютъ «Калифа Багдадскаго».

Все это было; по оно не оставило залѣ ничего кромѣ пустоты, пыли и мертвой тишины. И только старое, добродушное фортепіано съ отдѣлкой изъ карельской березы, сокращало долгіе часы, тянувшіеся въ этой желтой, безполезной комнатѣ. Къ нему присаживался мальчикъ, бралъ тихіе аккорды, и, не зная нотъ, наигрывалъ какія-то мелодіи, неизвѣстно когда и гдѣ имъ подслушанный.

Два раза желтая зала освѣщалась погребальнымъ свѣтомъ восковыхъ свѣчъ.

Посреди ея стоялъ столъ, на столѣ гробъ, и дѣдушка, въ павловскомъ мундирѣ, выглядывалъ изъ него и точно улыбался. Маленькому Борѣ не страшно было смотрѣть на покойника. Онъ видѣлъ кругомъ тоскливыя, слезливо-сморщенныя лица дворовыхъ, старухъ и дѣвокъ, одѣтыхъ въ черныя коленкоровыя платья, съ бѣлыми платками на головахъ — и ему не хотѣлось плакать. Онъ съ любопытствомъ осматривалъ гробъ, и покровъ, и свѣчи, обвитыя флеромъ, и по нѣскольку разъ въ день подходилъ къ бархатной подушкѣ, на которой лежали очень красивые крестики… Въ залѣ было тогда такъ холодно, чѣмъ-то курили; въ форточки врывался рѣзкій мартовскій воздухъ; дверь въ переднюю безпрестанно отворялась, и къ гробу подходили разные гости, молодыя барыни, старушки, всякіе господа, толстые и худые. Одни, перекрестившись и сдѣлавъ земной поклонъ, прикладывались къ дѣдушкѣ и, постоявъ нѣсколько минутъ, уходили; другіе заговаривали съ прислугой и оставались по-получасу.

Близкіе знакомые отправлялись въ диванную, къ бабушкѣ. Она не показывалась въ залу, и мальчику было очень весело и покойно.

Въ залѣ красиво горѣли высокія свѣчи; темные углы рѣзко отдѣлялись отъ средины комнаты, гдѣ гробъ подымался высоко надъ головой Бори, и онъ все смотрѣлъ на отблески парчи, прислушивался къ треску свѣтиленъ и къ глухому чтенію дьячка.

Потомъ, въ третій день, въ залу набралось много народу; зажгли много свѣчей, и желтыхъ — и зеленыхъ; вокругъ гроба стали священники, закадили и запѣли… Зала оживилась, точно она справляла свой послѣдній пиръ.

Это было, въ самомъ дѣлѣ, послѣднее многолюдное собраніе.

Но еще разъ горѣли въ ней восковыя свѣчи, еще разъ стоялъ гробъ, и врывался холодный воздухъ въ открытыя форточки. Въ гробу лежала мать Бориса. Въ залѣ не было такъ празднично, какъ на похоронахъ дѣдушки. Мальчикъ стоялъ въ углу, въ темномъ углу, и то принимался плакать, то смотрѣлъ неподвижно на бѣлую подушку, гдѣ покоилась голова покойницы. И въ залѣ была только его Мироновна и дьячокъ, читавши такъ же глухо, какъ и у гроба розоваго дѣдушки.

Мало собралось гостей на выносъ, не было и частнаго пристава, распоряжавшагося на похоронахъ дѣдушки.

И зала зажила своей тоскливой жизнью. Она служила только для прохода прислуги изъ передней въ корридоръ. Но Борисъ привыкъ ходить въ ней по вечерамъ, и съ этой залой, съ грустнымъ фортепіано, съ темными хорами, съ одинокой, тусклой лампой — связанъ былъ весь міръ его дѣтскихъ, отроческихъ и юношескихъ думъ.

По отдѣлкѣ, зала была ровесница гостиной, куда въ послѣдніе годы никто уже больше не проникалъ. Гостиная сохранилась въ чистотѣ стараго стиля. Въ ней жила та неподвижность, та неуютность и церемонность, какими дышатъ только старыя пріемныя комнаты. Потолокъ былъ расписанъ фруктами и стрѣлами, неизвѣстно откуда и куда летящими. Синяя картонная люстра, изображавшая лодку съ головой филина, была вмѣстилищемъ пыли и давно уже потеряла всякій смыслъ въ этой комнатѣ, вѣчно темной и покинутой. Гостиная утратила свой первоначальный лазуревый цвѣтъ и казалась вымазанной чернилами. Двѣ большія печки, съ лежаночками, сдавливали заднюю стѣну; на лежанкахъ, покрытыхъ листами жести, стояли два бѣлые, запыленные бюста какихъ-то царственныхъ особъ. Обширный диванъ, покрытый голубымъ штофомъ, занималъ заднюю стѣну почти сполна, такъ-что только по угламъ оставалось мѣсто для двухъ лампъ на высокихъ деревянныхъ палкахъ. На стѣнѣ висѣлъ портретъ генерала съ суровымъ лицомъ, обращеннымъ вбокъ.