В путь-дорогу! Том I

Послѣ всенощной на вербное воскресенье, которую отслужилъ отецъ Павелъ, старый духовникъ ихъ дома, старикъ съ византійскимъ окладомъ лица, — въ понедѣльникъ на Страстной недѣлѣ, въ восемь часовъ утра, въ залѣ раздался однообразный, то возвышающійся, то упадающій звукъ. Его производилъ древній дьячокъ Сергѣичъ. Онъ выработалъ себѣ такую дикцію, такую быстроту и связность въ произнесеніи словъ, что не было никакой возможности слѣдить за нимъ. И вездѣ былъ онъ неизмѣненъ: и въ домовой службѣ, и на клиросѣ, и въ чтеніи псалтыря у богатыхъ и бѣдныхъ покойниковъ. Самыя тяжелыя минуты жизни Бориса связаны были съ монотоннымъ, спутаннымъ чтеніемъ дьячка Сергѣича. Стоило ему досмотрѣть на его фигуру и услыхать звукъ его голоса, чтобъ предъ нимъ прошли картины смерти, похороны дѣдушки, матери и отца. Но самъ Сергѣичъ не смотрѣлъ сумрачно; на лицѣ его жила всегдашняя, плутовато-добродушная улыбка.

Одѣваясь у себя въ спальной, Борисъ заслышалъ чтеніе дьячка и вспомнилъ былые годы, когда, на верху, Мироновна будила его, торопила всегда молиться, и онъ съ сонными глазами сходилъ съ лѣстницы и глядѣлъ на Сергѣича, который помѣщался всегда у окна противъ дверей въ корридорѣ и, потряхивая своими сѣдыми кудрями, каталъ безъ малѣйшихъ паузъ. Вдоль правой стѣны, въ дверяхъ изъ передней и корридора стояли лакеи и горничныя съ постными лицами; старухи усердно и истово крестились и клали частые земные поклоны, молодыя дѣвки молились по-модному. У дверей въ гостиную, за стуломъ помѣщалась бабушка, отецъ стоялъ всегда въ гостиной, такъ что его не было видно. Борисъ, бывало, прижмется въ уголъ, у двери; а подлѣ него станетъ Маша и все молится на колѣняхъ. А теперь дворни уже не было. Сошла Мироновна да Аннушка, да еще двѣ старухи; а изъ передней выглядывала только фигура Якова. Софья Николаевна и Борисъ стояли рядомъ, недалеко отъ дверей въ гостиную; Маша въ уголкѣ опустилась на колѣна и шептала свои молитвы. Она говѣла въ первый разъ.

Въ залѣ было свѣжо и темновато. Отецъ Павелъ, въ старинной фіолетовой ризѣ, осанисто занималъ мѣсто передъ столомъ, установленнымъ образами. Онъ медленно нагибался, кладя на себя крестъ, а сѣдая его голова, съ небольшой лысиной оставалась совсѣмъ неподвижной.

Когда онъ прерывалъ чтеніе дьячка словами великопостной молитвы, онъ произносилъ ее плавно, старческимъ, но еще звучнымъ голосомъ, съ особой торжественно-грустной интонаціей и становился на колѣни, почти не производя шуму.

Борисъ повторялъ слова за священникомъ и, взглядывая украдкой на Софью Николаевну, клалъ земные поклоны.

А ея лицо было безмятежно, безъ всякаго постнаго выраженія. Она молилась, но безъ сокрушенія, съ неподходящей къ Страстной недѣлѣ радостью…

И такъ прошло три дня. Каждое утро и каждое послѣ обѣда являлись «священники» (по выраженію старыхъ дворовыхъ). Въ одиннадцатомъ часу Телепневы ѣздили въ церковь, къ обѣднѣ; потомъ вмѣстѣ читали евангеліе и проповѣди Іоанна Златоуста. Вечеръ проходилъ въ тихихъ общихъ разговорахъ. Маша предлагала разные божественные вопросы. У ней было большое расположеніе къ духовнымъ бесѣдамъ. Всѣ эти дни она притихла, дѣтская важность видна была въ ея чистыхъ, прекрасныхъ глазкахъ. Ее наполняло чувство говѣнья, и минутами лицо ея точно хотѣло сказать: «что это тетя и Боря какіе веселые; вѣдь они говѣютъ, такъ, какъ и я?…»

Въ Страстную среду, въ гостиной приготовили столъ съ образами. Тутъ батюшка долженъ былъ исповѣдовать. Послѣ обѣда Софья Николаевна и Борисъ ушли въ диванную, а Маша побѣжала по всему дому просить прощенія у людей. Съ Мироновной у нихъ вышѳлъ такой умилительный разговоръ, что обѣ заплакали. Яковъ даже просіялъ, когда Маша подбѣжала къ нему и, сложивши ручки на груди, проговорила:

— Ты меня, пожалуйста, прости, Яковъ, въ чемъ я предъ тобой согрѣшила.

— Матушка! — вскрикнулъ хмурый Яковъ, и кинулся цѣловать ея руку.

Она руку отдернула.

— Нѣтъ, ты, пожалуйста, прости меня, — кротко повторила она.

— Богъ васъ проститъ, барышня. Добрая барышня, — прибавилъ онъ, смотря въ слѣдъ удаляющейся Маши.

Когда она вошла въ диванную, Софья Николаевна и Борисъ сидѣли у окна и смотрѣли на улицу.

— Тетя, милая, — заговорила Маша, бросаясь къ Софьѣ Николаевнѣ: —я предъ тобой да предъ Борей всего больше грѣшна…

— Въ чемъ-же? — спросилъ Борисъ, привлекая ее къ себѣ.

— Какъ въ чемъ?… Съ вами я всегда была вмѣстѣ, мнѣ самой теперь не вспомнить всего… а много я грѣшила… вѣдь грѣхи-то вольные и невольные бываютъ.

— Прощаю, прощаю тебя, голубушка моя, — промолвила Софья Николаевна, цѣлуя ее.

— И ты прощаешь, Боря? — быстро спросила дѣвочка.

— Нѣтъ, никакъ не прощаю, — отвѣтилъ онъ смѣясь; посадилъ ее на колѣна и началъ играть ея локонами.

— А ужъ у меня вы не просите прощенья, — говорила Маша, обращаясь къ нимъ обоимъ: — я маленькая: противъ меня никто грѣшить не можетъ.

— Отчего-же это? — спросилъ улыбаясь Борисъ.

— Да такъ, вы меня учите, любите меня, все для меня дѣлаете и игрушки и книги мнѣ дарите… какъ же вы согрѣшите противъ меня?

Борисъ и Софья Николаевна расхохотались, а Маша сохранила свою серьезную, кроткую физіономію.