В прыжке

В интернете написано, что в Марокко обитает четыре различных вида морских черепах со странными названиями – например, оливковая черепаха и атлантическая ридлея. Самой красивой оказалась зеленая морская черепаха, вот только название у нее неправильное: в жизни она темная, почти черная, и у нее очень красивый рисунок на панцире и лапах. Она питается водорослями, обкусывает им верхушки, и благодаря этому они лучше растут.

Перед отъездом в Марокко я сказал папе, что хотел бы увидеть морскую черепаху в естественной среде обитания, и он пообещал выяснить, насколько такое возможно. Больше папа об этом не упоминал. А я и не спрашивал. Особенно когда он потерялся. Но тот вечер вспоминать еще труднее, чем ночь, когда папа умер. Я лучше подумаю про зеленую морскую черепаху, которая почти не зеленая.

Говорить, что у нее лапы, – тоже не совсем правильно. Она же не сухопутная. Это больше похоже на весла, и она рассекает ими воду. Такие черепахи могут дожить до восьмидесяти, прямо как люди, если у тех здоровье хорошее. Однако куда им всем до умершей в 1965 году мадагаскарской черепахи! Той было лет 188, не меньше. Но такая черепаха обитает не в море, она – типичная сухопутная крыса.

Специалисты-черепаховеды считают, что установить возраст самых старых черепах очень трудно, потому что те живут в воде и обнаружить их всех невозможно. Некоторые утверждают, будто морские черепахи могут дожить до двухсот лет, но доказательств не существует. Большинство из них похожи на зеленую черепаху – их возраст примерно равен человеческому, если только не угодят в сети или суп. Детеныши у морских черепах появляются, когда тем около тридцати, так что тут черепахи слегка отстают.

Одно известно наверняка: морские черепахи живут на земном шаре последние сто миллионов лет, так что, по идее, океан должен принадлежать им, а вместо этого их почти уничтожили.

– Ты чего тут уселся? – послышался за спиной голос дедушки.

Я не обернулся.

– Переживаешь?

– Нет… – хрипло пробормотал я. Только на это меня и хватило.

В сериале, похоже, много чего произошло. Одного из мальчишек допрашивали полицейские, но когда его успели арестовать, я упустил. Мальчишка отнекивался, утверждая, что никого не убивал. Я поставил кино на паузу.

– Дидрик, стой, – попросил дед, когда я направился было прочь из комнаты.

Я замер, но не обернулся. На ковре лежал клубок темно-красной пряжи. Я уже ничему не удивляюсь, но что дедушка еще и вяжет – такого не ожидал. И вот он сказал прямо противоположное тому, что я слышал от психотерапевта:

– Разговоры не всегда помогают. Некоторые несут такие странные вещи, что только хуже делается. Так что если не хочешь говорить, то и не надо. Но если вдруг захочется – я тебя выслушаю и попытаюсь сказать что-нибудь толковое. Но обещать ничего не стану. Особенно насчет толкового.

– Откуда у тебя клубок? – спросил я.

– Смотри-ка, и правда клубок! Значит, я не все выкинул. У меня тут кот жил.

– Правда?

– Ага, его звали Фритьоф. И он обожал клубки. А ты любишь кошек?

– Кажется, да.

Дед принялся рассказывать, какие кошки эгоистичные и своевольные – среди людей такие если попадутся, то они самые интересные. Немного погодя я все-таки повернулся к нему, и дед махнул рукой, приглашая идти следом. На кухне он попробовал включить плиту. Переключатели у нее барахлили, однако дед их все же победил, вооружившись отверткой. Из морозилки он вытащил пиццу.

– А куда твой Фритьоф подевался? – спросил я.

– Когда живые умирают – это отвратно, – сказал дедушка.

Возможно, на мудрость такое не тянуло, однако это была правда. Поэтому я кивнул – слегка, но чтобы дед понял: я с ним согласен. Фритьоф умер. Папа умер. Еще кто-то, чьего имени я не знаю, тоже умер. Люди и кошки каждую секунду умирают. Пока сижу тут на кухне, в мире наверняка столько народа поумирало, что на братскую могилу хватит. И некоторые из них даже состариться не успели.

– Отвратно до ужаса, – согласился я.

– Да уж, иначе не скажешь.

Спустя двадцать минут дед вытащил из духовки пиццу и сказал, что мы ее кремировали. Впрочем, когда голоден, на такие пустяки внимания не обращаешь.

Глава 20

Я надеялся, что все пройдет лучше. Попытался произнести это громко и отчетливо. Но кто-нибудь наверняка назвал бы это бормотанием. Зато я сказал: «Простите» – волшебное слово, над которым так заморачиваются учителя. Однако сегодня оно будто утратило силу. Наверное, потому что сказал я его учителю, а не ученику.

Ученики, когда просят друг у друга прощения, хотят положить конец какой-нибудь склоке и порадовать взрослых. Но обращаясь к самим взрослым, такое надо произносить искренне. Как бы мне хотелось быть искренним.