В поте лица своего

«Работать с Колесовым стало невмоготу. Да и ему не по силам идти в одной упряжке со мной. Прошу членов бюро обкома разобраться и решить, кто из нас действительно верой и правдой служит, а кто вольно или невольно наносит ущерб делу».

Вот так поставлен вопрос. Ребром. Но ни раньше, ни теперь я не встревожился. Давно мне известно, что Булатов склонен к преувеличениям. Колесов тоже не без греха: любит настоять на своем. Я знаю их немало лет, и всегда у них была одна правда на двоих. Что же случилось? Не поделили власть? И тому, и другому захотелось быть на голову выше всех? Не может этого быть. Не такие они люди. Так что же?..

Разберусь. Мужики они умные, не станут мешать мне сделать доброе дело.

Решив так, я принялся за очередное письмо с обкомовским адресом. Оно написано с полной раскованностью, как умеют это делать только люди практические, простодушно-бесхитростные, но твердо знающие себе цену. Вот оно, это послание:

«Дорогие товарищи секретари и члены обкома!

Пишет вам Влас Кузьмич Людников. Обращаюсь к вам не по личному, а общественному вопросу. Что это за вопрос? Представьте, никаким пером его описать невозможно, особенно моим, корявым. И бумаги много потребуется — в портфель ее не вместишь. Лучше я вам все своими словами обрисую, когда кто-нибудь из вас попадет на комбинат. Приезжайте безотлагательно, как можно скорее, чтобы не опоздать к обедне, не размахивать после драки кулаками и не попрекать себя последними словами за то, что не сразу откликнулись на сигнал с переднего края жизни.

Жду, как говорится, ответа, будто соловей лета!

К сему Влас Кузьмич Людников».

Это письмо написал член пленума обкома партии, старший мастер, Герой Социалистического Труда, секретарь парторганизации главного мартеновского цеха. Дела и слова Власа Кузьмича были весомы на протяжении всей истории Солнечной горы, от первой до последней пятилетки. Он рабочая совесть, рабочая гордость, рабочая честь комбината.

Нехорошо получилось, что я только сейчас прочитал это письмо… Видите ли, товарищу Голоте было некогда — он собственной персоной был занят, свои переживания оказались для него самыми важными, вытеснили все общественные и государственные дела!.. Можно ли исправить мою оплошность? Не опоздал ли к обедне, как выражается Влас Кузьмич?

Через справочную узнаю номер телефона Людникова. На мой звонок ответил Людников-старший. Я назвался, напросился в гости. Часа три говорили мы с мастером огненных дел. Я с умыслом не воспроизвожу сейчас наш интересный во всех отношениях разговор, скажу о нем в свое время.

Разбудили меня утром соловьи. Один робко щелкнул в кустах сирени невдалеке от моего окна. Другой уверенно распевал позади дома, в березняке. Третий, самый певучий, счастливый тем, что дождался цветущей своей поры, заливался во все горло в лощине, около родника. И все трое славили жизнь: весеннюю землю, зарю, полыхающую в полнеба над Солнечной горой, темные от ночной росы листья на бальзамических тополях, студеную седую траву, одуряюще пахучие гроздья сирени, тающий, сильно побледневший месяц, свежесть и тишину майского утра.

И кукушка подала свой таинственный голос, куда-то зовущий, о чем-то предостерегающий, таящий в себе какую-то печаль, обещающий какую-то еще не испытанную радость…

Лежу с открытыми глазами, улыбаюсь и слушаю весенних птиц. И сейчас мне, как и в юные годы, хорошо. Чувствую себя способным взбежать на любую гору. Могу двое суток кряду простоять на правом крыле «двадцатки», таская ковши с жидким чугуном от домен к разливочным машинам и мартеновским печам. «На старости я сызнова живу…»

Потянуло побродить по любимой Тополиной Роще. Переулки в поселке неширокие, тихие. По обе стороны длинной улицы Щорса рвутся к небу тополя, смыкающие свои роскошные кроны на немыслимой высоте. Двухэтажные дома стоят вдалеке друг от друга, не менее ста — двухсот метров. По старой памяти их называют коттеджами. Когда-то здесь обитали иностранные специалисты — американцы, немцы. Теперь здесь живут большей частью ветераны комбината, бывшие и нынешние высшие командиры производства.