В поте лица своего

Я вспомнил, как старший горновой Федор Крамаренко выжимал насквозь пропитанную потом рубашку, и рассказал директору о разговоре с ним и об условиях труда на десятой домне. Булатов слушал и загадочно улыбался. Когда я умолк, он вскочил, быстро прошелся по кабинету, остановился передо мной и сказал с недоумением:

— Я так и не понял, честно говоря, что именно вас встревожило? Скромность горнового? Его рабочая честь и гордость? Его нежелание спасовать перед трудностями, не ударить лицом в грязь?

Неправда. Он все понял как надо. Это я вижу по его беспокойно загоревшимся глазам. Понял и решительно не согласен с моей точкой зрения. Ну что ж, очень жаль, что выставил против меня демагогический штык. Не буду следовать его примеру. Спокойно говорю:

— Скажите, пожалуйста, почему не введены на комбинате, как предусмотрено пятилетним планом, новые мощности кислородного цеха?

— Это произошло не по нашей вине. Подвели поставщики оборудования.

— И это известно Министерству черной металлургии?

— И Госплан об этом знает.

— Что же дальше?

— Не понял.

— Вы ставили вопрос о корректировке плана доменного цеха?

— Что написано госплановским пером, дорогой товарищ, то не вырубишь моим директорским топором. Пятилетний план имеет силу закона. И мы все делаем для того, чтобы выполнить его. И, слава богу, справляемся с задачей неплохо.

— Да, неплохо, но могли бы еще лучше, если бы имели достаточно кислорода.

— Хорошему нет предела.

— Значит, как я понимаю, вы даже не пытались отрегулировать план доменного в соответствии с его возможностями?

Булатов вздохнул, вытер лицо ладонями.

— Да разве я враг самому себе? Писал докладные, разговаривал с начальством. В министерстве меня хорошо поняли, сочувствовали, но… плана не скорректировали. Нам было заявлено, что мы обязаны и на этот раз не сплоховать. Стране нужен чугун. Каждая тонна дорога, как хлеб насущный. Не было еще такого трудного положения в истории рабочей гвардии комбината, сказали нам, из какого она не сумела бы найти выход. Трудно было не согласиться с такой постановкой вопроса.

— Да, действительно трудно, — подхватил я. — Вас могли заподозрить в неверии в силу нашей рабочей гвардии.

Булатов весело расхохотался:

— Вот именно!

Ну что ж, проблема более или менее прояснилась…

Прощаясь, Булатов задержал мою руку в своей, ласково заглянул в глаза:

— Рад был вас видеть и слышать. Заходите, как только возникнут любые вопросы…

Ни слова на веру! Ни слова против совести!

Когда я уже собирался уезжать, к моим «Жигулям» подошел человек в кожаной куртке, с гладко причесанной головой, поджарый, с выправкой молодого горца, со строгим, прямо-таки монашеским выражением лица и глубоко запавшими грустными глазами. Кажется, где-то когда-то я его видел. И даже общался с ним.

— Не узнаете? И не мудрено. Изуродовала меня жизнь за самое короткое время. Собственно, не жизнь, а одна-единственная личность. Самодур, дуролом, проще говоря…

Открываю дверцу машины, приглашаю этого странного человека занять место рядом со мной.

Я давно научился терпеливо слушать разных людей. В гневе, в обиде человек часто выглядит далеко не красавцем и не умницей. Но эти мои слова не относятся к незнакомцу. Выглядит он вполне достойно.

— Лет пятнадцать назад, товарищ Голота, я слушал в институте ваши лекции по истории партии. Потом, лет семь спустя, мы встретились в железнодорожном клубе. Перед партсобранием мы сыграли с вами в шахматы…

— Вспомнил! Вы Батманов. Игорь… Игорь Ростиславович. Работаете главным инженером железнодорожного хозяйства.

— Работал. Понижен в должности, поскольку якобы проштрафился.

— Почему?

— Я не воспринял указания директора как самые мудрые. Позволил вслух усомниться в том, что он, прокатчик, знает железнодорожное дело лучше меня, инженера-транспортника. Вот за эти сомнения и турнул меня Булатов с самой высокой ступеньки на самую нижнюю. Назначил диспетчером. Я не согласился с перемещением и стал водителем электровоза. В этой должности пребываю и поныне. Делаю свое дело исправно, не придерешься.

Независим, горд, строг. Не похож ни на жалобщика, ни на просителя. Нравятся мне такие люди. В них, ущемленных бедой, больше человеческого достоинства, чем у счастливчиков и круглых удачников. Деляга, добывающий успех любым способом, даже за счет собственного достоинства, не станет возражать вышестоящему, пусть тот явно неправ. Страшно такому потерять многолетнее благополучие.

Голос Батманова окреп. В запавших темных глазах появился блеск отважной дерзости.

— Каленым железом надо выжигать булатовщину! Сотни инженеров, техников, мастеров топчет своим каблуком: кого сослал на пенсию, кого вынудил уйти по «собственному желанию». Выпендривается на социалистическом предприятии, как в собственной вотчине. Как же можно терпеть такое, скажите?

— Вы в горкоме партии у Колесова были?

— Заходил. — Батманов махнул рукой. — Опасно Колесову бороться против Булатова… Я послал в самые высокие инстанции заявление с подробным описанием всех действий Булатова. Получил ответ. В скором времени к нам выедет комиссия для расследования.

— Зачем же вы ко мне обратились?