В поте лица своего

В четыре руки помыли штук двадцать крупных картофелин, залили водой и поставили на газовую плитку. Они варятся, а мы сидим за столом, разговариваем. Начали с картошки, а пришли к душе…

Положив сжатые кулаки на грязную столешницу, Тихон Николаевич сказал:

— Он, Булатов, не только любимой работы меня лишил. Он душу мою норовил выхолостить!.. И ему это удалось. Почти удалось. Не появись ты, Голота, я бы капитулировал.

— Не могло этого быть. Душа у тебя, Тихон, бессмертная, могучая. Ее тысячетонным домкратом не сдвинешь. Как гору.

Поговорили в таком духе еще немного и принялись за картошку. Поспела. Слили воду. Вывалили на стол и, обжигая пальцы и губы, стали есть. По-фронтовому. По-охотничьи. И без вина нам весело. Едим и смеемся…

Пришлось еще раз обратиться за справкой к секретарю горкома.

— Василий Владимирович, скажите, с вашего согласия отправлен на пенсию Колокольников?

— В таких делах Булатов не считает нужным с кем-либо советоваться. Я был поставлен перед совершившимся фактом. Ни за что ни про что смертельно обижен человек, отдавший всю жизнь Солнечной горе.

— Ну, а новый начальник горнорудного управления как справляется?

— Инженер Ермаков работает прекрасно. И он моложе лет на двадцать. Перспективный товарищ. Поздно, да и нет нужды, откровенно говоря, опротестовывать решение Булатова. Тем более что возраст Колокольникова перевалил за пенсионный.

— Значит, все было сделано правильно?

— Формально не придерешься, а по существу бесчеловечно. Более сорока лет трудился человек на горе. Вместе с восходом солнца появлялся на командной вышке. Все горело, все ладилось в его умелых руках. Он привык ежедневно, ежемесячно, ежеминутно отдавать себя горнякам, аглофабрикам, дробилкам, рудным забоям, экскаваторам, бурильным станкам… — Колесов потер ладонью большой красивый лоб, помолчал, потом поделился со мной своими мыслями: — Строго говоря, с чисто хозяйственной точки зрения замена Колокольникова молодым Ермаковым была полезна для комбината. Однако коммунисты, в особенности руководители, должны быть дальновидными хозяйственниками, государственными деятелями и хорошими людьми. Две стороны одной медали. Сиюминутная или завтрашняя выгода не должна глушить в коммунисте человечность. Так, помнится, товарищ Голота, вы наставляли нас, молодых партработников, в ту пору, когда были секретарем горкома. Вот если с этих позиций посмотреть на историю Колокольникова, то в его трагедии повинен не только Булатов, но и мы. Точнее говоря, я. Если бы горком в свое время выпрямил кадровую политику Булатова, то Колокольников и другие не считали бы себя униженными…

— Колокольников не только унижен — он чувствует себя лишним в жизни.

— Сегодня же побываю у него!

— Нет, сегодня не надо. Он занят — выполняет мое поручение. Через неделю, не раньше, съездите к нему. Подумайте, как вовлечь ветерана, старого коммуниста в настоящую работу. Нагрузите интересным делом так, чтобы воскрес, почувствовал, что сызнова живет.

— Есть у нас такое дело! — воскликнул Колесов. — Партийная комиссия на общественных началах. Сделаем Колокольникова председателем.

— Хорошая идея.

По всем вопросам, самым трудным, договариваюсь с Колесовым легко и быстро. И радуемся, что находим истину общими усилиями. Почему же с Булатовым мы говорим на разных языках и занимаем разные позиции? Почему, одинаково преданные комбинату, одинаково любя его, служим ему не в равной степени полезно?

Проще простого было бы поставить его в ряд так называемых отрицательных персонажей. Нет, он положительный. И его правильно, по заслугам, хвалили, выдвигали, награждали. И впрямь наши недостатки — продолжение наших же достоинств.

Оплошность Колесова в том, что он не заметил, когда именно у Булатова стали проявляться отрицательные свойства, обусловленные успехами комбината, славой директора, блеском его наград. Если бы Колесов вовремя уловил нежелательную нравственную перемену в Булатове и принял бы соответствующие меры, не было бы никакого конфликта. Теперь положение осложнилось. Булатов набрал силу. Убежден, что победителя не судят. Не видит, не чувствует в себе никаких недостатков.

Так думаю я… Не исключено, что в чем-то заблуждаюсь. И поэтому не считаю себя вправе делиться своими черновыми размышлениями ни с Колесовым, ни тем более с Федором Петровичем.

После шабашного звонка в управлении комбината, еще до сумерек, ко мне в гостиницу пожаловал мой юный друг, юный по сравнению со мной, Митяй. Я говорю о Дмитрии Воронкове, главном инженере комбината, докторе технических наук, профессоре, первом заместителе директора.

Он явился с бутылкой армянского коньяка, с куском сыра, яблоками и двумя плитками шоколада. Пировать со мной захотел. Ладно, так тому и быть, хотя и не любитель я спиртного.

С приходом Дмитрия моя обычно тихая комната наполнилась молодой жизнью — смехом, сильным и радостным голосом энергичного, счастливого, талантливого человека.

Готовя пиршественный стол, он спросил не без иронии, успел ли я посмотреть на домны и мартены без чьих-либо высокоавторитетных подсказок и объяснений.

— Успел, — сказал я.