В полночь упадет звезда

Они стояли возле Олега, Брюнхильд улыбалась молодухам, пялившим изумленные глаза на ее наряд угорской всадницы; вид Горыни же приводил их в такую робость, что иные и не смели подойти со своим тщательно вытканным и отбеленным полотном.

– Откуда?

Горыня мельком вспомнила такую же «княжью сорочку», которую сама приготовила когда-то – лет сто назад, – когда еще надеялась выйти замуж, как все девки.

– Говорят, в давние Киевы времена князь-владыка сам с каждой молодухой первым ложился, а уж потом ее муж. Оттого и рассказывают, что у Кия было триста жен, да у Щека триста. Того князя особо чтили, при котором род полянский множился.

– Удалы были старые князья! – хмыкнула Горыня, быстрым взглядом пересчитывая молодух.

– Удали-то не хватало порой, видать! – фыркнула Брюнхильд. – Оттого и пошел обычай вместо тела белого брать кусок на сорочку, вроде выкупа.

– Заодно и прибыток, – согласилась Горыня, одновременно следя за руками очередной молодухи, подставлявшей румяное от смущения лицо под княжеский поцелуй.

Коснуться рукава и снять с него волосок – дело одного мгновения, моргнуть едва успеешь. А в нынешнюю зиму было наказано порчи опасаться пуще всего.

Покончив с этим делом, в полдень князь Олег со старцами принес жертвы на площадке святилища, потом начался долгий пир: княжья дружина и местные мужчины ели мясо бычка, пили пиво и мед, обсуждали новости и разбирали всякие дела, в которых требовалось участие князя. Брюнхильд там быть не полагалось, и она сидела в беседе у боярыни. Здешним женщинам уже случалось принимать в гостях княжескую дочь, хотя и не во время гощения. Принесли прялки и шитье, как на обычные павечерницы, но присутствие княжны сдерживало обычную живость, и девушки пряли чинно, будто дочери самой Макоши, сидящие на белом камне. Горыня села так, чтобы отделять Брюнхильд от прочих; она ничего не делала и внимательно наблюдала за женщинами. А Брюнхильд, приветливая и оживленная, тут же завязала беседу.

– Ну, молодушки, рассказывайте, как у вас свадьбы играли?

Никакой разговор не мог быть приятнее для молодых жен, покрывших голову минувшей осенью или после ярильских игрищ, несколько месяцев назад. Посмеиваясь, переглядываясь, они без слов уступили право начать той, которая до того была у них первой баяльницей. У всех полян свадьбу справляли одинаково: по уговору родителей, в избранный день ближе к вечеру невесту провожали к жениху, в его доме устраивали застолье, а наутро приносили приданое молодой жены. Ничего особенно не было в этих свадьбах, но каждой молодухе приятно было рассказать самой княжне, как она в первый раз увиделась с женихом: или знала его с детства, или повстречала на игрищах, или только в самый день свадьбы. А Брюнхильд так вовлеченно слушала, так оживленно расспрашивала: «А ты что? А он что? А мать что говорила? Ну, ну, а дальше?» – как будто речь шла о ее родной сестре. Молодухи, забыв смущение перед княжеской дочерью, охотно делились. Не забывая поглядывать и на прочих, Горыня видела на лицах женщин ласковую снисходительность: дескать, княжне самой замуж не терпится, что же отец ее до таких лет при себе держит? Брюнхильд и впрямь была старше всех этих молодух, не говоря уж о девах. Ну, не считая Горыни. Однако саму Брюнхильд это не смущало: если отец ее – красное солнце земли Полянской, то сама она – Заря-Зареница, вечно юная и прекрасная.

– Только свекровь моя и мать тогда заспорили: кого на свадьбу звать, Чурилиху или Несушку? – рассказывала одна из недавних невест. – Чурилиха баба добрая, да и оберегает хорошо, а Несушку не позвать – враз яйцо подбросит, не оберешься потом беды!

– А кто это такие? – спросила Брюнхильд. – Что за яйцо?

Все заговорили разом.

– А у нас тут две бабы есть, – замахав рукой на остальных, чтобы молчали, стала рассказывать боярыня. – Несушка – ведьмарка из Мокрецов, ее так прозвали, что она порчу через яйца наводит. Возьмет яичко, нашепчет да и подбросит людям – в огород, или в хлев, или во двор, или в поле. И куда подбросит, там ничего доброго вестись не будет – люди хворают, дети мрут, скотина молоко теряет…

– У нас телушка летось померла, – вставила какая-то из женщин.

– А вот в Кривляни был случай: у одной бабы дите стало собакой гавкать! Не плачет, а все гавкает! Искали, ничего не могли найти. Послали за Чурилихой. Она походила, пошептала, говорит, ищите под крыльцом! Стали искать – нашли лелёшку зарытую, из тряпья, а у нее внутри уголь печной и от трех яиц скорлупки. Дед взял эту лелёшку, через избу перекинул. Чурилиха дитя отшептала, а то бы так и гавкало всю жизнь!

– Она, Несушка, однажды на саму Чурилиху пыталась порчу навести! – подхватила еще одна баба. – Шла мимо ее ворот, взяла пест от ступы, колотит по воротам и говорит: пускай ваши овечки без волны[32] трясутся! Чурилиха тогда взяла свой толкач, пошла к ней, и тоже бух по воротам! Пусть, говорит, наши овечки без волны трясутся, а ваши куры пусть не несутся!