Я выглянул из окна кабинета на улицу: есть ли где огоньки? Ведь начало операции ровно в девять. Огней пока — ни в одном доме. Лишь полыхали в витринах и окнах домов оранжевые отблески заката.
В восемь тридцать — звонок Белова:
— Спускайся вниз — через пять минут выезжаем.
Я снова выглянул в окно: закат уже потускнел, на улице — серая дымка… Пожалуй, к девяти часам и стемнеет.
Спустился по лестнице в вестибюль и ясно услышал, как сильно стучит моё сердце. Неужели так волнуюсь? Ведь всё продумано до мелочей…
У подъезда присоединился к Белову. Сели в машину. Все остальные участники операции уже давно на улице Садовой. По рации то от одного из них, то от другого — короткие сообщения: «Двор блокирован», «Подъезд блокирован», «Объект на месте, посторонних в квартире нет»…
На тихой улочке, у старого четырёхэтажного дома с высокой аркой над въездом во двор, наша машина остановилась. На доме табличка: «Большая Садовая, 17». Вдоль арки прогуливались двое хипповатых парней. С трудом узнал в них работников райотдела. Во дворе — ни души, лишь за самодельным столиком у второго подъезда всё ещё стучали костяшками домино четверо чем-то мне знакомых личностей. «И эти — наши!» — пронеслось в голове.
Взглянул на часы: без трёх минут девять. «Пока войдём в подъезд, пока поднимемся по лестнице…»
Вот и второй этаж. С площадки третьего нам навстречу бесшумно спускались Наумов и Громов. Обменялись взглядами: «Пора!»
Наумов с Громовым нырнули в ярко освещённый проём коридора, и он тут же погрузился во мрак. Озноб нетерпения прокатился по моей спине. Представил себе, как же были напряжены в этот момент нервы и у других участников операции… Казалось, будто прошла уже целая вечность. Послышался металлический щелчок замка, недовольный мужской голос, потом яростный хрип, и мы с Беловым бросились в темь коридора. Я нащупываю щиток с пробками. Вспыхнул свет, и я увидел распростёртого на цементном полу полуголого темноволосого парня в шортах, с закрученными за спину руками, на ногах его — тяжело дышащего Наумова. Рядом с ним Громов — защёлкивал на запястьях парня наручники. Тот конвульсивно извивался, что-то мычал.
Всё! Дело было сделано! В считаные секунды.
Громов рывком поставил Камилова на ноги. Теперь уже у меня не было никакого сомнения, что это Камилов: точный оригинал рисунка Бубнова. Мы завели его в квартиру, пригласили понятых.
А где же мать Камилова?
Нашёл на кухне. С полной отрешённостью на бледном, без кровиночки, старческом лице она неподвижно застыла на табурете у стола и никак не отозвалась на предложение пройти в комнату сына.
Но мы и без неё нашли всё то, что искали: пистолет, патроны к нему, пачки денег в инкассаторской сумке, спрятанной за шифоньер. На столе и на книжных полках валялись затрёпанные порножурнальчики, видеокассеты с фильмами ужасов.
Громов брезгливо поднял один из таких журнальчиков и показал Камилову:
— А это дерьмо в каких подворотнях выискали?
— А тебе что — завидно? Тоже на голых баб поглазеть захотелось? — истерично прокричал Камилов. — Ну, гляди, гляди!
Понятые — две докучливые старушки — при этом всё охали и ахали: «Да как же так!.. Да что же это!..» — и вразнобой торопились заверить, что Эдик «всегда был такой хорошенький, такой милый мальчик!» И что мать души в нём не чает…
А мать не плакала, лишь беспомощно и растерянно прислушивалась к выкрикам сына, а когда его стали уводить из квартиры, проводила тоскливым взглядом. Мы же отправились в отдел.
На улице уже окончательно стемнело. В открытую форточку машины врывался прохладный ветерок… И так хорошо было у меня на душе, так хорошо, что я невольно мысленно убегал к Елене. Целый день с ней не виделся. Как-то встретит меня, что скажет?
А Лена ничего и не сказала. Лишь печально смотрела на меня и молчала, молчала, молчала… В груди моей всё перевернулось от возникшей тревоги: когда Елена так смотрит и молчит, значит, чем-то расстроил её. Но чем?
Я топтался в прихожей и не знал, что сказать. В комнату уходить не хотелось и вот так в молчанку играть — тоже. Тихо и осторожно спросил:
— Что не весела?
Она грустно усмехнулась.
— Я так ждала тебя сегодня… Неужели и в выходные дни ты не можешь побыть дома?
Я облегчённо перевёл дыхание.
— Почему не могу? Могу! Вот только разберёмся с «Бирюзой»…
Лена недоверчиво покачала головой.
— Ой, Демичевский… Свежо предание…
— Знаешь что? Выходи-ка ты за меня замуж, а? — неожиданно для себя выпалил я и замер в тревожном ожидании ответа.
Глаза Лены округлились.
— Ты это… серьёзно?
— Конечно!
Она некоторое время молчала, потом с запинкой ответила:
— Спасибо тебе за лестное и столь дорогое для меня предложение. Но… замуж за тебя… я пока не пойду.
— Почему?!
Лена предостерегающе вскинула палец к губам:
— Тише — маму разбудишь.
И вдруг взяла в ладони мои руки, как в тот недавний, памятный для меня вечер, и поцеловала их.
Непостижимо!
Совершенно сбитый с толку, я осторожно высвободил руки.
— Как же тогда понимать тебя?
Лена выпрямилась, задумчиво повернула голову в сторону.
— Ты прости меня, Демичевский. Я и сама себя не понимаю.
Она перевела на меня взгляд.