В плену у орбиты

— Погоди минуту, — перебил он, отирая пот со лба. — Тед рассказывал нам, что никогда не видел ничего подобного. Все приемники и телевизоры были включены. Когда обратный отсчет близился к моменту взлета, все замерло. Все пешеходы остановились, все замолкли. Даже машины остановились, люди в них ждали, когда отсчет дойдет до нуля, и, чтобы не упустить момента, смотрели на север. Отсюда они могли увидеть взлет ракеты «Редстоун» над горизонтом — через каких-нибудь несколько секунд после старта. Тед рассказывал, что видел мужчин, женщин, детей: они стояли и смотрели вверх, на ракету. И тут же, тут же молились за малого, который был в той ракете. Тед говорил, что некоторые падали на колени и молились. Прямо здесь, на тротуаре, на улице. Им было все равно, они думали только об одном человеке и молились за него. Он…

Журналисты обменялись взглядами, молча повернули за угол и зашагали по направлению к белому шпилю церкви.

В церковь нельзя было войти. Жители флоридского городка заполнили все скамьи и проходы, а тот, кто не попал в церковь, опускался на колени на траву или на песок у лестницы. Некоторые уходили, другие приходили.

Оба журналиста молча присоединились к молящимся…

* * *

«Мастиф»[8] одновременно, кувыркая, швыряя, крутя его так свирепо и так беспорядочно, что Дик Пруэтт не мог себе представить ничего подобного и с первого знакомства получил все основания питать к этой махине крайнюю неприязнь. Правда, стенд «Альфа» на воздушной подушке тоже был для Пруэтта нов и необычен, и все же Дик быстро укротил его.

Но этот чудовищный «Мастиф», установленный в исследовательском центре Льюиса, был зверем совсем иного рода. Он дремал в огромной камере, и едва Пруэтт взглянул на него, ему сразу же пришло в голову, что эту махину могли создать только какие-нибудь свихнувшиеся и обиженные судьбой отщепенцы касты механиков, да и то в припадке белой горячки. Основу «Мастифа» составляли три гигантских колеса, помещенных одно внутри другого. Внешняя оболочка — шестиметровая решетчатая сфера — была укреплена на карданных подвесах и свободно кувыркалась самым беспардонным образом. Внутри нее размещалась еще одна рама, тоже на карданах, но она уже вращалась вокруг вертикальной оси — ни дать ни взять мусульманский дервиш в ритуальной пляске. И наконец самая внутренняя, третья клетка напоминала недостроенную капсулу. Можно было подумать, что строителям внезапно стало противно смотреть на собственное детище, и они ушли, бросив работу недоделанной. Эта клетка тоже вертелась — вокруг третьей оси — точно футбольный мяч от резаного удара.

Когда Пруэтт услышал жалобный вой чудовища, он понял, что опасался не напрасно. Электромоторы, приводившие ротор в движение, издавали стонущий, скрежещущий звук. Пруэтт сидел внутри, окруженный паутиной пересекающихся огромных металлических обручей. Он очень быстро понял, почему техники привязали его так, что он едва мог шевелиться. Стоило только ротору начать свой причудливый танец, как он почувствовал давление лямок, которыми был прочно привязан к контурному креслу.

Джим пришел поглазеть на эту «поездку» и, смеясь, объяснил Пруэтту, что он, Дагерти, хочет быть поблизости, когда желудок Пруэтта начнет неистово выбрасывать все, что не успел переварить.

— Ну, дружище, на этой чертовой карусели тебе придется расстаться со всем, что ты ел на первое, второе и на третье, — шутил Дагерти. — А мне будет что рассказать внукам. Как сам Великий Пруэтт извергал содержимое своего желудка по всем трем осям координат, а потом два дня оттирал «Мастиф» тряпкой…

— Заткнись, — огрызнулся Пруэтт. Дагерти только ухмыльнулся в ответ.

В камере Пруэтта и Дагерти ждал Джо Вителло, гражданский летчик-испытатель из НАСА, для которого «Мастиф» со всеми его фокусами стал вторым домом. Хотя Вителло и не входил в группу космонавтов, он на этом огромном чудовище разве что фокстроты не мог играть. Этот коренастый итальянец был для новичков самым авторитетным советчиком. А когда Вителло сам садился в кресло машины, он управлял силами, воздействовавшими на него, с мастерством канатоходца, выполняющего свой номер под ураганным ветром и одновременно раскуривающего трубку.

Перед отъездом в Льюис Пруэтт и Дагерти узнали, что второму поколению космонавтов уже не суждено целиком вкусить все «прелести» ротора. Опыт первых четырех орбитальных полетов со всей очевидностью доказал, что мучения, претерпеваемые в роторе, бессмысленны — они просто не имеют ничего общего с условиями реального полета. Так что Пруэтт был удостоен чести последним изведать все сверхъестественные возможности этой машины. Впрочем, он почему-то не очень этому радовался.