В осажденном городе

Когда по селам пошли слухи о появлении Орлова, его отца и Евгению арестовала милиция, требовали рассказать, где скрывается Орлов. Евгения заученно отвечала, что ее муж живет где-то на Черном море, и добавляла: «Душа у него морская, его завсегда тянуло к морю».

Только сегодня ее освободили из камеры предварительного заключения; несмотря на поздний час, она не могла уснуть. Под впечатлением разговоров с сотрудниками милиции как-то по-другому виделись отношения с мужем. Евгения знала, что Иван не один раз изменял ей, а она все прощала; в те минуты и сама не могла понять, почему не уходит от него — то ли из любви, то ли из страха перед ним.

Евгения с усмешкой перебирала в памяти слухи, распространяемые в селах о муже.

Орлова нельзя убить, говорили бабы у колодца, потому что он скрыто носит на груди специальный панцирь, который сияет как солнце; такой яркий, что если взглянуть на него, то можно ослепнуть. Орлов неуязвим: панцирь этот охраняет от смерти, поэтому он безбоязненно средь бела дня появляется везде. Евгения хорошо знала, что никакого панциря муж не носит, на груди у него татуировка — память о службе на флоте: искусно нарисованное сердце, якорь и крест…

Осторожный стук в окно прервал ее думы.

Евгения поднялась, босиком по холодному крашеному полу подкралась к окну и, увидев через занавеску силуэт мужа, вышла в сени, отодвинула щеколду и откинула крючок.

Орлов стукнулся головой о косяк, зло выругался.

— Може, лампу засветить? — обеспокоенно спросила Евгения.

— Ты што, сдурела? Сейчас же прибегут комсомолята. — Орлов сел на лавку, стоящую вдоль передней стены. — Ты где пропадала? — строго спросил он.

— Разве не знаешь? В милиции держали, папаня еще там.

— Чего спрашивали?

— Чего могут спрашивать? О тебе пытали: где живешь, бываешь ли дома…

— А ты чего?

— Откуда, говорю, мне знать, где он. Собирался на Черное море ехать, там, наверное, и живет.

— Смотри, Енька, выдашь — голову отрублю.

— Бог с тобой, Ванюша, чё ты мелешь?

— Вам, женщинам, верить… Ладно, дай пожрать чего-нибудь.

— Сейчас, сейчас, — засуетилась Евгения. — Щи будешь? Упрели, со свининой.

— Долго разогревать-то?

— А они в печке, горячие еще… завесь одеялом окна, затепли свечечку.

Орлов жадно хлебал щи. С войны у него была своя мятая оловянная ложка, иной он не признавал; говорил, что деревянные ложки обманчивы, не поймешь — горячие щи или теплые.

Евгения присела рядом, положила руку на плечо мужа.

— Ванюша, кончал бы ты свою волчью жизнь, — ласково начала она разговор, к которому давно готовилась.

— В милиции, что ли, тебя научили этому? — Орлов отодвинул тарелку и недоверчиво посмотрел на жену.

— Уедем куда-нибудь, станем жить по-людски, — говорила Евгения, не замечая его злого упрека.

— Никуда от них не скроешься, везде найдут и петлю на шею набросят… Я возвратился не для того, чтобы здесь лес караулить, — продолжал Орлов после минутного молчания. — Я подыму людей против коммунистов и их власти; у меня один исход: либо жить и биться, либо погибнуть. Народ пойдет за мной…

— Не ошибись, Ваня, нынче каждый о себе печется.

— Сегодня встречался с Пашкой Чеботаревым и Никишкой Колесовым, оба твердо согласились уйти со мною в лес. А сколько их сейчас, недовольных колхозами? Тысячи!

— Боюсь я за тебя.

— Это не бабье дело. Давай спать ложиться, а то, гляди, вместе с рассветом черти пожалуют.

Орлов свернул «козью ножку» и закурил, выпуская дым в открытую отдушину печки. Евгения разобрала постель.

— А бояться мне нечего, меня никто не выдаст, защитником объявляют, — сказал он, стягивая солдатские галифе.

— То одни слова. Мне вон тоже про тебя хорошее говорят, любо-дорого послушать, а в глазах, вижу, недоброе светится.

Орлов притянул к себе податливое, горячее тело жены и на короткое время забылся, отвлекся от тревожных дум.

Жизнь Ивана Орлова, опять же выражаясь словами его жены, складывалась непутево. Родился и рос в Грачевке, с отроческих лет отличался себялюбием и задирчивым характером, был отчаянным и бесстрашным, ввязывался в потасовки со старшими; иногда побеждали его отвага и смелость, но нередко и сам получал синяки и шишки.

Себялюбие метко характеризует русская пословица: пусть сгорит целый свет, лишь бы я был согрет. Этого принципа с юношеских лет бессознательно придерживался Ванька Орлов.

Еще в дореволюционное время Орлов не один раз побывал в тюрьме за кражи и нанесение увечий односельчанам, но возвращался, отбыв недолгий срок отсидки.

В восемнадцатом году попал в какой-то зеленый или желтый отряд анархистов, который метался между красными и белыми. Общение в отряде желто-зеленых с анархиствующими элементами еще больше распалило его.

Потом Орлов без малого два года служил на флоте, однако и эта служба не пошла впрок: вернувшись в Грачевку, он связался с одной из групп банды известного авантюриста Антонова, проникших на пензенскую землю.