В осажденном городе

На третий день состоялись похороны Головачевой. Таких многолюдных похорон крестьяне не видели: собралось все население окружных сел — и взрослые и дети.

Духовой оркестр районной пожарной команды не очень слаженно, зато громко и без устали исполнял траурные мелодии. Дождь стих, но тяжелые свинцовые тучи низко клубились над землею, как бы подчеркивая глубину народной скорби.

В гробу, усыпанная цветами черемухи и медуницы, лежала красивая тридцатидвухлетняя женщина; внезапная смерть не успела обезобразить ее лицо.

Прошин позвонил в Пензу и попросил продлить командировку. Разрешение было получено.

Участковый уполномоченный милиции Сплюхин нравился ему: жизнерадостный, исполнительный, знал район и хорошо ориентировался в обстановке. В ночь-полночь, в любой час Сплюхин был готов к выполнению оперативного задания. Готовность эту он выражал с какой-то озорной веселостью, кажется не ведая ни грусти, ни усталости.

Василий Степанович ночевал на сеновале; рядом в сарае глубоко вздыхал гнедой мерин, на котором Сплюхин колесил по своему вполрайона участку; пел петух, и тихо переговаривались куры на насесте, корова пережевывала жвачку. С улицы доносилась перекличка голосов:

Эй, подруженька моя,
Что ж ты оробела.
Комсомольца любить —
Хорошее дело!

Пел высокий и чистый голос. Ему отвечал другой, пониже, будто споря с первым:

Комсомольца любить —
Надо измениться:
Крест на шее не носить,
Богу не молиться.

У Прошина сладостно замирало сердце от запаха сена и девичьих голосов: они напоминали о его горькой юности.

— Василий Степанович, подъем! — прокричал снизу Сплюхин.

— Что, Ким, пора? — Прошин называл участкового Кимом, это звучало современно в те годы.

— Да, поедем по холодку.

С вечера у них было намечено побывать в деревнях Белово, Пустырь и на хуторе Зеленогорском, где в прошлом появлялся бандит.

Они ехали на рессорной двуколке. Чтобы не обращать на себя внимания сельчан, Прошин снял форменную гимнастерку и надел белую в черный горошек рубаху участкового. Рубаха была узковата в плечах и врезалась в подмышки, но теперь его можно было принять за агронома или сельповского заготовителя. Впрочем, маскировка была, наверное, напрасной: не только взрослые, но все мальчишки и даже собаки в районе знали Сплюхина и его гнедого мерина.

С первых дней июня, как по заказу, установилась теплая летняя погода. Высоко в небе висели жаворонки, в поднимающихся зеленях щебетали мелкие пичуги.

— Василий Степанович, вы давно в органах ОГПУ?

— С двадцать первого года.

— Сколько же вам лет?

— Скоро тридцать. А почему ты спрашиваешь об этом? — Прошин обернулся к участковому.

— Оказывается, вы ненамного старше меня, — задумчиво проговорил Сплюхин, оставляя вопрос Василия Степановича без ответа. — Мне уже двадцать два исполнилось.

— А в милиции давно служишь?

— Третий год.

— Нравится?

— Очень! Все время в напряжении, всегда чувствуешь и знаешь, что от тебя ждут помощи. В моем возрасте, мне кажется, только так жить и надо — беспокойно, лихо…

— Возможно, возможно, — нехотя согласился Прошин, думая о чем-то своем.

— А родились вы на нашей земле? — не унимался Сплюхин. Ведь не часто приходится вести такие вот житейские разговоры с большими начальниками, и участковый хотел как можно больше узнать о человеке, которого с первой встречи выбрал в качестве примера для подражания.

— На какой нашей? — спросил Прошин, решив, что участковый уполномоченный имеет в виду свой район.

— На пензенской?

— А-а! Я родился в Саранском уезде, тогда он входил в состав Пензенской губернии. Самостоятельную жизнь начал в четырнадцать лет: пас коров, гнул хребтину на кулаков в селе Атемар, должно быть, там и накопил зло на них. Потом служил письмоводителем в волостной земской управе, а после революции — делопроизводителем в волисполкоме и укоме партии. В восемнадцать лет ушел добровольцем в Красную Армию, воевал…

— Остановимся у рощицы, отдохнем маленько. — Сплюхин свернул с дороги и подъехал к небольшой стайке березок.

Василий Степанович легко спрыгнул на землю, помахал руками, делая разминку.

— Смотри, Ким, как дружно цветет земляника, много ягоды будет, — проговорил он, усаживаясь возле бело-розовой полянки.

— Места у нас ягодные, грибные. — Сплюхин, крякнув, опрокинулся навзничь, молча рассматривал белогривые облака.

— Чего притих? О чем задумался? — спросил Прошин, отбрасывая обкусанный стебелек.

— О чем думаю? Не знаю, как лучше объяснить. — Сплюхин помолчал минуту. — Вот скот сейчас порешим, а потом что?

— Как это порешим? — Василий Степанович с недоумением посмотрел на Сплюхина.

— В каждом доме — щи с мясом… Разговоры о принудительном и обязательном обобществлении коров, овец и курей, да и действия тоже, заставляют мужика браться за нож… Погреба забиты солониной. Даже когда бандиты уводят овцу или телушку, мужик не больно печалится.

— Это плохо, Ким. Тут мы явно перегибаем.

— Василий Степанович, я хотел спросить о колхозах…