В осажденном городе

Прошин позвонил Захарову, но тот не ответил. Вчера он поручил Николаю Ивановичу разыскать и доставить в отдел Пилатова. Очевидно, еще не вернулся.

Минут через двадцать Захаров без стука зашел к Прошину, поздоровался.

— Ну как? — спросил Василий Степанович.

— У дежурного. Возмущается, что не даем покоя честному человеку.

— Возмущается, говоришь? Ничего, успокоится. Веди.

В сопровождении Захарова вошел небольшого роста мужчина лет сорока пяти, с маленьким морщинистым лицом, подвижный. Примечательны были его глаза: маленькие, белесые, быстрые, с глубоко затаенным в них страхом.

Прошин вышел ему навстречу и предложил сесть.

— Что же, теперь до конца жизни будут меня таскать? Какому-то дураку взбрело в голову…

Василий Степанович и Захаров молчали, давали Пилатову возможность выговориться.

— Я спрашиваю, до каких пор это будет продолжаться? — возмущался Пилатов, удивляясь, почему чекисты не реагируют на его слова.

— Садитесь! — строго потребовал Прошин.

Пилатов сел и положил руки на колени.

Прошин и Захаров заметили это и переглянулись: знает, как вести себя.

— Евдоким Григорьевич, постарайтесь спокойно, без горячки рассказать о своей жизни. — Прошин возвратился на место. Захаров сел за приставной стол, приготовился вести протокол допроса.

Пилатов покачал головой, мол, сколько же можно говорить об этом.

— Ну, родом я из села Рамзай, — заученно начал он, не скрывая недовольства, — до пятого года крестьянствовал, имел бедняцкое хозяйство. Затем призвали в армию, служил в Драгунском полку четвертой армии. В девятом году демобилизовался и приехал в родной Рамзай, поступил работать на железнодорожную станцию, был сторожем, истопником. В двадцатом году меня мобилизовали в трудармию, службу проходил в технических мастерских при штабе Запасной армии, в городе Казани. Через год вернулся домой и вскоре переехал в Пензу.

— Все верно, Евдоким Григорьевич, — сказал Прошин. — Теперь перейдем к главному: когда и как вы начали сотрудничать с жандармерией?

— Господи, сколько же можно? Меня уже тысячу раз спрашивали об этом… Никаких жандармов я не знаю! Не сотрудничал с ними! Почему вы не хотите понять меня?

— Потому, Пилатов, что вы говорите неправду.

— Я не понимаю, чего вы хотите от меня?

— Не понимаете? Так слушайте! Вы были информатором жандармерии, имели кличку Веселый. Что теперь скажете?

— Повторяю то же самое: не понимаю, о чем вы. — Пилатов говорил уверенно, не отводя бесстыжих глаз, очевидно еще надеясь на что-то. — Никакого Веселого я не знал и не знаю.

— Так. Ознакомьтесь вот с этим документом. — Прошин передал Пилатову фотокопию его собственноручного донесения.

Уши Пилатова вспыхнули, заалели, он заерзал на табурете, долго молчал, подыскивая подходящий ответ.

— Почерк похож на мой. Обождите, обождите, что-то припоминаю, был случай… Однажды на станции Рамзай я действительно встретил жителей Мастиновки Михаила Портнова и Никифора Юматова. В разговоре между собою они ругали царя, а императрицу Александру Федоровну называли шлюхой и германской шпионкой. Шла война, меня возмутил такой непатриотический разговор. Я зашел к дежурному жандарму и рассказал. По его просьбе написал это заявление…

— Это не заявление, Пилатов, а донесение! Это тоже заявление? А вот это? А это? — взорвался Прошин, потеряв на короткое время контроль над собой и выкладывая перед Пилатовым фотокопии его донесений в жандармерию. Но тут же взял себя в руки и уже спокойно проговорил: — Надо же иметь совесть, Пилатов! Умели пакостить — умейте достойно держать ответ!

Теперь Пилатов понял: его надежда на то, что архивы жандармского управления уничтожены, лопнула, как дождевой пузырь в луже. Архивы заговорили, и спорить с ними было бессмысленно, отказаться от документов тоже нельзя, потому что они написаны его рукой. В этих условиях, думал он, лучше покаяться, сославшись на темноту и малограмотность, попросить прощения.

— У вас остался единственный путь, Пилатов, раскаяться, — тихо и спокойно проговорил Прошин.

Пилатов опустил голову, закрыл лицо руками и затрясся в нервном припадке. Захаров налил стакан воды из стоявшего на тумбочке графина и подал Пилатову.

— Ладно, пишите! — сказал он, обращаясь к Захарову. — Я согласен дать откровенные показания. Спрашивайте…

— Расскажите, когда и как вы установили связь с жандармерией? — спросил Прошин.

— Это случилось летом двенадцатого года. Как-то вечером на станцию Рамзай приехал неизвестный мужчина в дорогом штатском костюме. Я топил печь в зале ожидания. Мужчина спросил: «Вы Пилатов Евдоким Григорьевич?» Я подтвердил. Он пригласил меня в кабинет начальника станции, предъявил удостоверение сотрудника жандармерии Швырина и стал спрашивать меня о жизни, о делах на станции…

Пилатов громко высморкался в подол черной сатиновой рубахи и продолжал:

— Я откровенно рассказал, что среди железнодорожных рабочих и крестьян окрестных сел идет брожение: проводятся тайные собрания, по рукам ходят подстрекательские листовки… Откуда я знал об этом? У меня было много знакомых и в селе, и на станции, слышал разговоры.

— А дальше как было?