В обличье вепря

Он оказался на развилке собственного следа. Позади осталась возможность затесаться между призрачными тенями охотников, с чьей тропы он свернул на склоне Аракинфа. Вернуться к ним сейчас значило бы сохранить себя так же, как сохранятся они, натянуть себя как струну меж других струн, стать фигурой, необходимой в каждой из этих историй. Его деяния вплетутся в следы, оставшиеся от их деяний, и тем будут жить — между извивами и петлями историй про охоту на Калидонского вепря. Выйти из их числа означало пещеру. Он посмотрел на темный провал, который уже поглотил охотницу и ее мужчину.

Ночной охотник — он берет вепря…[181]

Здесь не было «мягкой земли», чтобы записать его путь, но — только камень и тьма пещеры. Свет луны сюда не дойдет; он будет слеп и беспомощен против вепря, чьи следы останутся незаписанными, как и его собственные, и еще — тех двоих, что вошли сюда раньше, чем он. А сколько было до них, подумал он. И сколько будет после?

И что, он действительно встал, хрустнув коленями, почувствовав, как затекли в бездействии мышцы? Он действительно повернулся спиной к узкому входу в ущелье и вместо этого двинулся по направлению к пещере? Отследить его выбор было никак невозможно, и — ни единого свидетеля вокруг, который потом смог бы об этом вспомнить. Вот никто и не видел, как он взобрался вверх по каменистому склону, никто не записал, как он поколебался — немного — у входа, чтобы бросить через плечо последний взгляд — буквально на секунду. И как только он сделал свой первый неуверенный шаг вперед, в темноту, ничего не осталось, что зафиксировало бы самый факт его существования — или окончание оного. Быстро затухающая рябь продернула тьму возле входа, а потом и сама в ней растворилась. Он остался не учтен, если эти события вообще хоть как-то соотносились с теми, которые позже оказались линией его судьбы: уйти в темноту и тишину, ничего не оставив. Примкнуть к тем, кто канул в вечность.

* * *

Фрагмент Палефатовой «De Incredibile», дошедший до нас в более поздней эпитоме этой книги, впервые фиксирует судьбы Меланиона и Аталанты [182], которые позже прописал в своей «Библиотеке» Аполлодор: «…и Меланион на ней женился. Говорят, что эти супруги однажды, охотясь, зашли в храм Зевса и там насладились любовью; за это они были превращены во львов». Гигин воспроизводит и приукрашивает эту историю, так же как Нонн и — Сервий, в своем комментарии к Вергилиевой «Энеиде» [183]. Поздние мифографы, следуя за Гигином, истолковывают эту метаморфозу как постигшее любовников наказание за невоздержанность и ссылаются на Плиния, который утверждает, что львицы приживают котят не от львов, а от леопардов. Так что в результате происшедшего преображения они будто бы утратили всякую возможность повторить святотатственный акт.

Однако Плиний нигде не упоминает об этом факте, а изложения их судеб у прочих авторитетов отличаются противоречивостью или же неполнотой. Феогнид утверждает, что Аталанта бежит из отчего дома и от замужества, уходит в горы, где постепенно доходит «до понимания смысла» [184]. Остается догадываться, что речь, видимо, идет о смысле любви. Но к кому? Сыновей — коих как на подбор сплошь звали Парфенопеями — зачал с ней Меланион [185], либо все тот же Меланион, но не с Аталантой [186], либо с Аталантой, но Мелеагр [187], либо не он, а Талай Аргосский [188], либо Иппомен [189], либо же еще какие-то неизвестные нам люди [190].

На этом запись обрывается. Следы «Аталанты», «Меланиона» и «Мелеагра» исчезают. Отпечатки их ног взбивают землю в совершенно нечитаемый палимпсест, в котором все трое сводятся к неким свидетельствам об их существовании, к собранию более или менее правдоподобных сведений, к мимолетным схождениям различных версий их общей истории, которые сшибаются подобно противоборствующим армиям и ведут между собой бой [191]. Бескровные солдаты беззвучно вздымают оружие, обтекая затопленные травяным морем склоны, с топорами в руках, облаченные в нечеловечески черные доспехи. Там…

…в пещере: сандалия Меланиона скользит по камню…

И все-таки на каждую историю, которая худо-бедно влачится по собственным, запутанным потомками следам, найдется другая, которая сама себя поглощает. Здесь они и вовсе не оставляют никакого следа. Носы их кораблей режут морскую хлябь, чьи воды смыкаются за кормой и мчатся к берегу, чтобы смыть с песка оставленные моряками отпечатки ног. Они идут в глубь суши, и пейзаж сохраняет следы их присутствия в той же мере, в какой ландшафт, лежащий поверх подземной реки, способен выдать тайны курса в глубине текущих вод. Они закутаны в саваны собственных жизней, и черты лица формируют на какое-то — недолгое — время пересеченную местность, уникальное сочетание выпуклостей и вмятин. Но горы оседают. Впадины заполняются. Жизнепейзажи укореняются на их телах и стирают героев напрочь.

…услышал звук дыхания. Не своего…