В обличье вепря

Звуки шагов преследовали их, отражаясь от каменных стен за спиной, а когда они прошли середину кратера, стали накатывать в лицо, от той стены, что спереди. Кратер оказался даже шире, чем она подумала поначалу; а может, они просто шли теперь не так быстро. Ее чувство времени пустилось в свободное плавание: ровный свет неба, тишина, пустота вокруг и покой внутри. Она вспомнила о мгновенных вспышках возбуждения, о скоротечных приливах радостного боевого бешенства или страха, когда время замедляется и каждый миг тянется вечно, когда ноги подбрасывали ее вверх и она как будто застывала между небом и землей, не в силах приземлиться на тот сгусток движения, который и был ее добычей. А здесь нет ничего — кроме них.

Вход в пещеру делался все ближе. Пальцы Мелеагра плотнее обхватили древко. А что, если вепрь выскочит сейчас из логова и нападет на них прямо здесь, на открытом пространстве, едва ли не с надеждой подумала она. Пещерная тьма — тоже часть его защиты, он знает ее наизусть, и оружие это ничуть не менее грозное, чем клыки и копыта. Он нападет на них внезапно и расплющит о стены, которые знакомы ему до последней трещинки, раздавит в кашу. Ее стрелы отыщут в темноте светловолосого мужчину и белую собаку — вместо единственной нужной мишени. Он сделает с ней то же, что сделал с Мелеагром. Склон, ведущий ко входу, был усыпан камнями. Они пошли вверх.

Перед тем как войти, она оглянулась. Щель, через которую они проникли в кратер, казалась трещиной, не толще волоса. Возле нее стоял Меланион, крохотная фигурка, которую она понимала теперь, как никогда. Безбородый мальчик. Каким спокойным и пустым должно показаться ему то место, в котором он надеялся найти так много, и каким нестерпимо ярким — свет неба. Это были ее мысли, но и он ни о чем другом думать сейчас просто не мог. Она сделала свой выбор и пошла вперед. А он? Сейчас он видит их. Что, сбежит?

Ответа на ее вопросы нет. Уже слишком поздно, уже слишком ясно, что только он, ночной охотник, один останется в живых.

Прикинь, где мы кончимся, подумала она, прикинь, где кончится наш путь, где добыча допустит ошибку, а охотник — нет, вспомни, насколько крики зверя in extremis похожи на человеческие крики, а крик человека вполне можно спутать со звериным. У вепря тоже есть своя песня. Его обличья изменчивы, но только не он сам. Он долго ждал, даже слишком долго. Ждет и сейчас, во тьме пещеры.

* * *

Устье пещеры съежилось до точки, до слепящего лезвия света. Снаружи были голыши и галька. Здесь нога ступала по ровному каменному полу. Вепрь занял оборону у закраины входного коридора и ждал атаки.

Здесь приходящий снаружи холод смешивался с более теплым воздухом, который накатывал из глубины пещеры. Воздух цеплялся за его щетину и обволакивал его, и он дышал своим собственным сложносоставным запахом: засохшие частички кожи, гнилая кость, моча, назойливая мускусная отдушка, которая тут же заставила его пасть наполниться слюной, — он заворчал и рефлекторно потерся нежным кончиком члена о сухой каменный пол. Все эти запахи были — маяки, ему одному знакомые маяки, которые вели его сквозь заверти и хитросплетения переходов и пещер, заранее предупреждая о скальных выступах и внезапно открывающихся под ногами провалах. Его копыта звонко цокали о голый камень, когда он трусил по пещере, перепрыгивая через предательски набухающие под ногами наплывы и протискиваясь на поворотах подальше от острых каменных кромок.

Когда вепрь проснулся здесь в самый первый раз, тьма как будто разом навалилась на него со всех сторон, так что перехватило дыхание. Он не помнил, сколько времени бродил по внутренностям горы, не помнил, как вообще здесь оказался. Набегали время от времени какие-то смутные воспоминания об отчаянной погоне, о страхе, об ударах и криках — может быть, его собственных криках. Его переполняла усталость. Когда он проснулся, порезы и ссадины затянулись коркой и принялись пульсировать. Он тихонько заскулил в темноте, себе под нос.

Его погнал вперед старый враг — голод. Голод и камень. Жалобу свою он обратил к окружившим его со всех сторон каменным стенам, и стены вернули жалобу вспять. Об этом новом месте он ничего не знал, старого не помнил. Он ждал, пока придет хоть какой-нибудь знак. И не дождался.

Живот его был — котел с кислотой; живот ворчал на него, гнал его прочь. Чем дальше он шел на юг, тем легче было идти. После того как кончились горы, последний отрог открыл ему вид на совершенно другой пейзаж, куда зеленее и мягче. Озеро поманило его вниз. Он остудил брюхо в воде и вволю повалялся в камышах, которыми сплошь заросло мелководье. За озером стояли леса, где он рылся в рыхлом перегное и терся покрытыми грязевой коркой боками о шершавую кору деревьев. Дальше горбились и сбегались в единый массив холмы, разрезанные извилистым проходом из голого белого камня. Ему больше нравилось идти вверх по склону, так что он взобрался на самый верх, на плато. Там росла высокая трава, и он носился по ней несколько дней кряду. Или даже дольше. Тамошний воздух был попрохладнее, это он запомнил.