В нашем квадрате тайфун

Один студент листает книгу, другие горячо обсуждают что-то, подкрепляя свою речь, быструю, с взлетами в конце фразы, плавными движениями смуглых рук. Точно так же высыпают на набережную Невы студенты в Ленинграде проветриться, передохнуть после занятий. И одеты молодые индонезийцы примерно так же. Узкие по моде брюки, белые рубашки с закатанными рукавами, сандалии. Обычные сандалии, только у одного невысокого, очень смуглого паренька они типично восточные: подметка и две дужки, которые сходятся между большим и средним пальцами ноги.

В нашей тройке туристов, гулявшей по Джакарте вечером, был узбек, по специальности историк. Ему вздумалось заговорить со студентами по-арабски. Смуглый паренек, видимо обучавшийся в медресе, ответил ему. Затем глаза его округлились — его поразила тюбетейка нашего туриста, черная с серебристым ферганским узором.

— Узбекистан, — сказал турист.

— О, Советский Союз! — воскликнул по-русски другой юноша, худощавый, с темно-желтым цветом кожи.

Зовут его Рахман. Учительский колледж не его призвание, он решил ехать в Россию, стать инженером-металлургом. Ох, как труден русский язык! Особенно если нет практики. Корпишь над учебником… Все это он выпаливает в одну минуту по-английски и спрашивает:

— Как вам нравится у нас?

Мы любуемся цветущими деревьями, нас радуют люди, жизнерадостные, приветливые, устремленные в будущее. Я говорю об этом юношам, и тут в памяти возникает алый парус. Однако мои восторги по поводу катамарана, кажется, не находят сочувствия.

— Это верно, — сухо говорит Рахман. — Моторных судов у нас не хватает.

Только низенький Нугарджито продолжает улыбаться. О, ему тоже нравятся катамараны — как художнику. К тому же он вырос у моря. Сам ходил на парусниках. Рахман иронически машет:

— Разве это профессия, художник! В наше-то время!

— Моторов вообще мало, — раздается еще чей-то голос. — Видите!

Мимо нас по асфальту катит бечак, то есть велорикша. В коляске целое семейство — папа в черной феске и в пиджаке, несмотря на жару, мама в нарядном саронге из батика, коричневом с яркой желтизной, и крохотная девчурка с цветами в волосах. Должно быть, едут в гости. Рикша в шортах, в ковбойке, сидит за рулем сзади, проворно работая дочерна загорелыми ногами.

Все смотрят ему вслед. Кузов экипажа ярко расцвечен. С боков, над правым колесом и над левым, — имя хозяина рикши, выведенное крупными буквами. На задней стенке — яванский пейзаж. Зелень пальм на склоне горы, голубизна неба. В общем бечак весьма живописен. Только не следует говорить это вслух. Ведь для наших собеседников бечак означает только одно — мало моторов…

Рахман спрашивает:

— Вы видели новый стадион?

Намек ясен. Нечего, мол, любоваться тем, что отживает свой век. Вам-то, советским туристам, это никак не пристало!

— О, большой стадион! Он строится с вашей помощью. Вы знаете?

Непременно посмотрим. Конечно, мы хотим ознакомиться с достижениями республики. Например, в области образования.

Неловкость прошла. Студент университета, уже не очень молодой, рассказывает, что у них одиннадцать тысяч студентов. Факультеты права, медицины, литературы, экономики. Обучение бесплатное. Нуждающиеся получают стипендию.

— Я на экономическом. Скоро закончу, и тогда меня пошлют в Японию. Там хорошо организована торговля в универсальных магазинах. Потом мы сможем открыть такой магазин у себя.

Меня интересует национальность студента. Минутное недоумение, потом твердый ответ:

— Индонезиец. Мы все индонезийцы.

Похоже, новая бестактность с моей стороны… Я оправдываюсь. Меня учили, что в Индонезии около двухсот языков. Только основных, крупнейших народностей насчитывается пятьдесят.

— Я с Западной Явы, — говорит экономист. — Рахман— из Паданга.

— Город на Суматре, — уточняет Рахман.

— Я из Банджермасина, — сообщает художник Нугарджито. — С Калимантана.

По-старому — с Борнео. Суматра, Борнео… Эти юноши в модных брючках, студенты — оттуда! Будь что будет, не могу не спросить о даяках, о кубу.

— Учатся.

— Даяки в университет поступают.

— Охотники за головами! — вырвалось у меня.

Студенты смеются. Да. Немало скатилось японских голов. Даяки-партизаны выслеживали оккупантов в джунглях, устраивали засады…

— До революции, — говорит Рахман, — у нас были бродячие лесные охотники. Теперь почти не осталось…

Год революции — тысяча девятьсот сорок пятый — год разгрома японских самураев. И тут я должен сделать отступление, напомнить читателю факты.

Самураи явились с помпой, величали себя «братьями по крови», «освободителями от голландского ига». Отбарабанив парадные речи, тотчас принялись грабить Индонезию. В стране не стало риса, люди гибли от голода, болезней. Вспыхнула народная война против оккупантов. Но и 1945 год не принес мира. Пришли новые захватчики — английские, американские и снова голландские.

Суровая политическая школа! И надо слышать, как произносят слово «революция» индонезийские юноши, наши собеседники. С гордостью, с благоговением!