В лабиринтах судьбы

— Милиция. Девчонка из нашей группы. Имя у неё такое. Папа — милиционер с большим стажем. А она родилась аккурат 10 ноября — в День милиции. Вод предок и наградил её таким имечком. Отчество, как будто в отместку, подогнано под имя — Анфилофьевна. Милиция Анфилофьевна. Но она не унывала, не ругала отца за экстравагантность. Бой — девка, заводила наша и проказница. Вышла Милиция на сцену с гитарой и запела:

— Да я пьяна, я водку пью,
А протрезвев, — рыдаю.
А мне всего семнадцать лет,
А я уже как осень.

— Видел бы ты этого очкарика! Вскочил с места, руками замахал. Потом начал кричать что-то. А у Милиции не голос — голосище. Его крики утонули в песне. Получилось, как в немом кино: гримаса на лице и беззвучное шевеление губ. Парни из зала кричат: «Эй, ты, чистоплюй! Не мешай слушать! Дёрни из зала!» Ну и прочие угрозы. А наш инструктор не унимается. Тогда деревенские парни взяли его на руки и вынесли из клуба.

Глаза Катерины повлажнели и блестели как-то по-особенному. Она взяла ложку, помешала ею в котелке. Ароматный дух варева завис в воздухе и невольно выдавил у Сергея голодную слюну.

— Серёжа, подай, пожалуйста, тарелки, — попросила Катерина. — Похлёбка готова.

— Вовремя я подоспел, однако, — послышался за спиной голос.

Сергей и Катерина разом обернулись: перед ними стоял отец Сергея. Катерина изменилась в лице, слегка побледнела.

— Мир шалашу вашему, — Степан помедлил, потом первым протянул руку сыну.

Оба неловко обменялись рукопожатием. Степан присел у костра, достал трубку, с которой не расставался никогда, набил табаком из кисета, задымил.

— Страдавать надумал? — спросил он Сергея, пристально заглядывая в лицо.

— Да, надумали, — коротко ответил тот.

— Уж не корову ли собрался заводить?

— Ты угадал: именно корову.

Отец словно бы и не замечал скованности сына и продолжал спрашивать, рассуждая вслух.

— Корова — это хорошо. Молоко, сметана, творожок — всегда востребованы на столе. Только поздновато сейчас страдавать-то, трава соки потеряла.

Он взял пучок травы, скрутил жгутом и переломил через ладонь.

— Не выступает зелень-то на руке. Всё одно, что солома. Удои малы будут.

— Нам хватит. С соками накосим следующим летом.

— Ну-ну. — Старик крякнул неопределённо, воткнул в рот трубку.

— Катерина, ты обед-то сварила? Сходила бы зверобою нарвала. Уж больно нравится мне чай с этой травкой. В моём котелке и заварим, в нём дух особенный.

Катя, будто только и ждала распоряжений от свёкра. Привстала и, молча сверкнув глазами, направилась к берегу.

— Ты вот что, сынок, — заговорил отец, проводив взглядом Катерину. — Хошь, серчай на меня, хошь, не серчай — это твоё дело, а разок, всё-таки, выслушай меня, наберись терпения.

Сергей сидел неподвижно, уставившись в огонь.

— Я ведь тоже могу быть в обиде на тебя, коль на то пошло, — чмокая трубкой, неторопливо начал Степан. — Рассуди сам: ты ушёл из дому, не сказав мне ни слова. Будто и не было у тебя отца, будто и не жил ты в моём доме. Неужто, враги мы с тобой?

— Ты зачем пришёл? — не меняя позы, оборвал отца Сергей.

— Не кипятись, сынок, отвечу и на этот вопрос. Выслушай до конца.

Трубка Степана отчего-то угасла, он постучал ею о каблук сапога и вновь разжёг.

— Стоит ли враждовать от того, что невестка свекрови не понравилась? Это старый вопрос, Серёга. Не припомню случая, чтобы сноха с первых дней попала в объятья свекрови. Не было такого и не будет никогда. Потому как кровь разная. Не родная.

— Не о том ты говоришь, батя. Прекрасно ведь знаешь — не о том.

— О том, сынок, как раз о том. Отчего мать разгневалась? От того, что верховод наш, Гайворонский, сукиным сыном оказался. Так? Так. Народ, опять же, зароптал. А коль повесился изверг — на кого роптать? На дочь его, Катерину. Всем обществом, стало быть. Надо же бабам отрыгнуть свою злобу, такое уж это племя. А тут ты ушёл к ней, до утра. Трудно такое сразу перемолоть. Признаться, и я вознегодовал поначалу-то. Потом остыл. Пошто, думаю, дочь должна искупать отцовский грех? Пошто должна нести его крест? Рассуждаю так про себя, а у самого из головы не выходит: невиноватая — ладно, отчего ж про золото молчит?

— И ты о нём. Какое золото? Откуда?

— То, что отец ей оставил.

— Тебе доподлинно известно о нём?

— А то нет. Катюхин отец перед тем, как удавиться, сам сообщил.

— Тебе лично?

— Не-ет, Трофиму и Петру. Им я верю: народ не болтливый, утки в небеса не запустят.

— Катерина не ведает ни о каком золоте, батя.

— И я так кумекаю про себя. Но золото-то существует, однако…

— И что? Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего, ровным счётом ничего. А вот спросить — хочу.

— Ну?

— Вдруг оно возьмёт, да и отыщется? Что с ним делать-то будешь?

Сергей не ожидал провокационного вопроса, опешил.

— К-как… что?

— Что?

— Сдам… государству.

— Госуда-арству, — передразнил Степан сына. — Ты хоть представляешь себе, какое это золото?

Сергей вопросительно поднял брови.