В лабиринтах судьбы

На следующий день Сергей взял «уазик» капитана и отправился в санчасть одного из пехотных полков. Добрался быстро. Зашёл в помещение, нашёл прапорщика-санинструктора.

– Мне нужно повидать своих бойцов, Радомского и Катаева. Вчера их доставили вертушкой с пулевыми ранениями в грудь.

Бритая яйцеподобная голова медика медленно развернулась, на лице выступила язвительная улыбка.

– Нема у нас твоих хлопцев, лейтенант.

– Что значит – нема? – Жигарёв подошёл к прапорщику вплотную. От того разило самогоном.

– А вот так: нема, и всё тут. В санчасти только водила обгорелый. Твой Катаев вчера к «двухсотым» переметнулся, а Радомский пока жив, но слишком тяжёлый. Здесь нам ему глаза не открыть, поэтому мы его в Кабул отправили, вместе с Шерстобитовым. Ищи там.

Санинструктор отвернулся и побрёл по коридору. Сергей догнал его, рванул за плечо, да так сильно, что тот едва удержался на ногах

– Где мои бойцы?! – выкрикнул он в лицо прапорщику грозно.

– Чего хватаешься за грудки? – ничуть не испугавшись, спокойно спросил медик. – Русским языком сказано тебе: все твои солдатики в Кабуле, Катаев – в морге. Он скончался часа через два, как поступил в санчасть. Всё, лейтенант, не дергайся.

Он заглянул в побледневшее лицо Жигарёва, тихо спросил:

– Недавно в Афгане?

Не дождавшись ответа, добавил:

– Понимаю, командир. Первый бой, первая кровь. Переживаешь, что не уберёг. Вполне понимаю. Мой тебе совет: хлопни самогонки, курни анаши, первое время помогает. А потом душа твоя зачерствеет, и ты привыкнешь.

– Пошёл ты… – Сергей хотел выругаться матом, но вместо матерных слов вылетело другое. – Сволочь!

Он выбежал из санчасти, сел в «уазик».

– Назад, товарищ лейтенант? – поинтересовался водитель.

– Погоди чуток. Дай связь с Обориным.

Водитель передал наушники.

– Товарищ капитан, все бойцы в Кабуле. Катаев умер. Что делать?

– Будь на связи, сообщу, – пробасил Оборин.

С оказией Сергей добрался до морга. Где находится полевой госпиталь – знали все. Но не таким ожидал увидеть его Жигарёв. Здесь, в Афгане, всё иначе, нежели в мирной жизни. Несколько палаток прямо на земле – вот и весь морг. У палаток сидел небритый солдат-пехотинец – «старшой» по моргу. Глаза осоловелые – пьян. Увидев лейтенанта, он никак не отреагировал, лишь устало бросил:

– Пошли.

Зашли в крайнюю палатку. Вповалку, плотно друг к другу лежали изуродованные тела. Те, которых опознать невозможно – обгорелые куски мяса или обезглавленные трупы, лежали в углу. Сергей растерялся.

– Чё встал? Ищи, – вывел его из оцепенения «старшой».

Как парализованный прошёл Жигарёв до конца палатки. Шерстобитова и Катаева среди обитателей морга не оказалось. Бойцы лежали в углу третьей палатки.

– Эти? – Пьяный солдат, держа шариковую ручку в ладони, указал оттопыренным пальцем на погибших разведчиков.

– Они, – хрипло выдавил Сергей.

– Счас. Помечу.

Он наклонился к мёртвым солдатам и посмотрел на Жигарёва.

– Ну?

Отупевшие мутные глаза «старшого» выпучились, словно бильярдные шары над лузой. Круглое обрюзгшее лицо будто окаменело. Рот с полным отсутствием губ, что щель, прорезанная штык-ножом, шумно выпускал спертый воздух

– Ну? – нетерпеливо повторил он.

– Что? – не понял Сергей.

– Диктуй фамилию и часть.

Жигарёв продиктовал. «Старшой» прямо на задубелой коже вывел ручкой фамилии бойцов и номер части.

Глаза Катаева, когда-то голубовато-синие, как свежие васильки, стали серыми и стеклянно смотрели через полуприкрытые веки. Словно осень коснулась их, и они пожухли, и никогда уже не расцветут, даже если на землю придёт весна. Будто во сне Сергей Жигарёв покидал морг.

Глава 15.

Столичная жизнь Баклана.

Июльская жара донимала всех москвичей раскалённым воздухом. Больше недели над столицей висело чистое голубое небо без единого облачка. Спрятаться от полуденного зноя было практически невозможно. Асфальт плавился под солнцем до чёрной и вязкой кашицы, и горе было тем модницам, что ступали нечаянно белым каблучком в пластилиноподобное месиво. Водители автомобилей, ожидая на перекрёстке зелёного сигнала светофора, приоткрывали дверцы и создавали небольшой сквознячок. Но как бы не донимала жара, а жизнь в белокаменной не замирала.