В краю солнца

— Да? — прохрипел он.

Несколько секунд я просто стоял и молчал.

— Это мой сын, — произнес я наконец.

Ответа не последовало.

— Ты говорил, что нам можно к тебе заехать, — напомнил я.

Джесси уставился на нас обезумевшим взглядом.

— Чтобы посмотреть на гиббона, — добавил Рори.

Еще никогда я не видел сына в таком возбуждении: он покусывал нижнюю губу, а его глаза мигали за стеклами очков.

Из–за двери доносился грохот и треск.

— А‑а… — протянул Джесси, пытаясь улыбнуться. — Ну конечно. Твой сынишка. Маленький натуралист, который любит мартышек…

Я взглянул на сына: он плотно сжал губы.

— Гиббоны не мартышки, — тихо произнес Рори и бросил на меня взгляд, который говорил: «Он что, совсем дурак?». — Гиббоны — самые быстрые и ловкие из всех приматов.

Послышался звук бьющегося стекла.

— М‑да… — Джесси запустил руку в мокрые от пота волосы. — У Трэвиса — моего быстрого и ловкого примата — сегодня плохое настроение.

В стену ударили чем–то тяжелым, и мы все отскочили назад. В коридор выглянула соседка — тайка лет сорока — и сердито зыркнула на компанию иностранцев перед дверью шумной квартиры.

— Все хорошо, все под контролем, — рассмеялся Джесси. — Извините за шум. Мы больше не будем.

Соседка исчезла за дверью, качая головой и наверняка бормоча ругательства в адрес проклятых фарангов.

— Если мы не вовремя… — начал я.

Рори бросил на меня испепеляющий взгляд: «Молчи!». Удивительно, как много может сказать ребенок, не произнося ни слова.

— Если честно, совершенно не вовремя, — ответил Джесси. — Может, заглянете как–нибудь в другой раз?..

Снова шум за дверью, но уже не так близко. Треск. Удар. Далекий скрип.

— Сколько Трэвису лет? — спросил Рори.

Джесси покачал головой.

— Пять — по крайней мере, так мне сказали в баре. Я ведь нашел его в баре. Вроде как спас. Вырвал из пучины разврата. Лет пять–шесть, наверное.

— Дело не в плохом настроении. — Мой сын вздохнул с таким снисходительным видом, какой может напустить на себя только девятилетний ребенок. — Дело в половом созревании.

Джесси рассмеялся; я и сам не смог сдержать улыбки.

— И много ты знаешь о половом созревании? — поинтересовался он.

Рори сощурился:

— А вы много знаете о гиббонах?

В квартире было теперь тихо. Я взял сына за руку, но он отстранился.

— Я хочу на него посмотреть. — Рори повернулся к Джесси. — Сэр, можно нам посмотреть на вашего гиббона?

Джесси прислушался: тишина.

— Да он глаза тебе выцарапает, малыш. Он там совсем озверел.

— Это просто половое созревание. В таком возрасте гиббоны хотят либо спариваться, либо драться.

— Тихо, как в баре после закрытия, — пробормотал Джесси.

Мы оба взглянули на Рори, пытаясь решить, что же нам делать. Потом мой сын открыл дверь, и мы вошли.

В холостяцкой квартире с видом на пляж Сурин царил бардак — несомненно, еще больший, чем обычно: по всему коридору валялись битые тарелки, на стене — пятно, по потолку размазана какая–то еда.

— Прошу прощения за беспорядок, — сказал Джесси.

Гиббона Трэвиса мы нашли на кухне. Он сидел на корточках рядом с раковиной, пил из банки пиво «Сингха» и задумчиво оглядывал тесное помещение большими черными глазами.

— Старина Трэвис любит отдохнуть и выпить пивка. — Джесси коротко рассмеялся. — Притомился, бедняга. Еще бы, целый день чесал задницу и громил квартиру.

— Нет, — произнес Рори. Даже не глядя на сына, я знал, как отчаянно он старается не расплакаться. — Он просто забыл. Просто забыл, вот и все.

Трэвис покосился на нас краем глаза, и внезапно я испугался: не надо было приводить сюда моего мальчика.

— Что забыл? — спросил Джесси.

— Забыл, что он гиббон, — ответил Рори. — Разве не видите? Трэвис не знает, как ведут себя гиббоны. Наверное, его украли у матери, когда он был совсем маленьким.

Мы стояли и смотрели, как Трэвис хлещет из банки пиво.

— Он жил у фотографа, который работал на пляже Патонг, — объяснил Джесси, — а потом попал в бар.

Гиббон задумчиво покопался в своей мягкой коричневой шерсти, поймал насекомое и сунул его в рот.

— Как он попал к фотографу — не знаю, — закончил Джесси.

Розовой ковбойской шляпы на Трэвисе больше не было, но его вид по–прежнему напоминал о «Безымянном баре» и ночи на Бангла–роуд. Гиббон играл бицепсами и щурил глаза, словно что–то прикидывал и готовился к решительным действиям.

— Такое животное нельзя держать в баре, — произнес Рори. — Животных вообще нельзя держать в барах. Их заводят для забавы, а это очень неправильно.

Передо мной стоял сын, но слышал я голос жены. Оба они смотрели на мир ясным, незамутненным взглядом и сразу объявляли, хорошо то, что они видят, или плохо, даже если никто не спрашивал. Я любил их за эту душевную чистоту, и в то же время она меня пугала.

Гиббон уставился в нашу сторону, как будто только что нас заметил.

— Хватит буянить, Трэвис, — сказал Джесси. — У нас гости.

У Трэвиса была мягкая коричневая шерсть, черная морда, окаймленная полосой белоснежного меха, и круглые глаза — влажные, черные, бездонные, — выражение которых я могу описать только словом «боль».