В краю родном, в земле чужой

- Простите, но это языческое суеверие. И в той мере, насколько я знаю нехристианские верования, смею сказать: морали близки.

- Лететь осталось всего полчаса, поэтому не стоит заниматься сравнительным анализом.

- Вы уходите от диспута?

- Нам друг друга не переубедить. И знаете, я даже немного завидую: верить, что все происходит по неким возвышенным канонам, а сам ты выполняя правила, не спасешь мир - но спасешься сам...

- О, нет, это отнюдь не христианская позиция. Вера без дел мертва...

- Возможно, вы меня не поняли. Жизнь все время завязывает узлы, и просто невозможно рассчитать, ни людям, ни всемогущему Богу, что сложится из миллиардов и миллиардов мелочей, из развязанных шнурков и опозданий, случайных встреч и испорченной погоды, лишнего глотка и недослышанной фразы...

- Наверное, действительно нельзя рассчитать. Но вы же не сомневаетесь, что есть законы физического мира; почему же не быть законам мира человеческого?

- Да, и поскольку мы - молекулы этого мира, то шанс познать эти законы у нас не больше, чем у молекулы кислорода - квантовую термодинамику. Утешительная сказка. Так и представляешь, что какой-нибудь безвестный паромщик, сводя и разводя путников, определяет события на два столетия вперед...

... В бессознательности странного видения голова кружилась все сильнее, и Мокий не мог пробиться наверх, крикнуть о себе - и провалился в новое забытие.

И там, в светящейся коричневой пустоте, он увидел, как сгущаются и тянутся навстречу друг другу две громадные капли. Сближаются - и Мокий знал почему-то что столкновение гибельно, хотя и неизбежно. И лишь когда они сошлись, совсем близко, заметил, что между ними - светлая и нежная тень, как птица, и стремление больше к ней, чем на столкновение и погибель. И трижды, раз за разом, сгустки оплетали друг друга, пока не замерли в каком-то равновесии, а тень-птица между ними. Коричневое сияние изменилось, изменились и сгустки; Мокий узнал - и закричал от неожиданности. Но кричал он уже наяву, пытаясь выбраться из байды.

Подбежали Гриць и Москаленко, вытащили душу христианскую на помост.

Рядом проехал тарантас и краснолицый брезгливо бросил:

- Надо же напиться в такую рань! Не смотрите, Мари, это печально.

Мокий сел, покрутил головой и посмотрел им вслед.

ГЛАВА 3

Змеюка Танька, уже одетая, сняла трубку и, семь раз цокнув ухоженными коготками по кнопкам, набрала номер. Три гудка; на четвертом в трубке щелкнуло и раздался спокойный голос Вадима.

Не так щелкнуло.

Или так, но не совсем. Татьяна молча положила трубку, проверила, есть ли двушки в сумочке и выскользнула из квартиры.

"Как это? Береженого Бог бережет, а не береженого конвой стережет". Очень вряд ли, что Рубан допустит прослушивать их квартирный телефон, но достаточно, если прослушивается телефон Вадима. Откуда звонят - сразу будет известно.

Цепкая, звериная память Татьяны сохраняла обрывки разговоров, рекламу, строки газетных заметок. Знала возможности, знала опасности. Если промолчать в трубку - можно подать, что просто ошиблась номером. Но если говорить, могут вычислить, кто говорил. Однозначно. И тогда объяснять станет совсем трудно.

Татьяна бегло, неточно оглядела двор, прошла наискосок, между домами, а перед самым выходом на проспект нырнула в телефонную будку.

Разит аммиаком - кабина с тротуара почти не просматривается, - но автомат исправен.

- Это я. Привет.

- Привет. А я уже заждался.

- Ты один?

- Вполне.

- Значит, плюс пятьдесят? - спросила Таня, чуть хмурясь.

Нет, все-таки неправильный щелчок стал давать его телефон. А значит, и "плюс пятьдесят" - встреча через час на условленной, "конспиративной" квартире - ненадежное прикрытие. Но все-таки это намного лучше, чем у него дома, на узкой и жесткой кровати, где впервые они стали любовниками, нет, где Татьяна сделала его своим любовником. Сделала, потому что не знала, как еще удержать рядом этого спокойного и, кажется, внутренне ледяного человека, рядом с которым она чувствовала себя первоклашкой, но почему-то наслаждалась этим чувством. Нет, все неправда - потому что хотела, до онемения, до пронзительной слабости в ногах, обнять, прижаться к этому мягкому, доброму телу, вдохнуть запах, почувствовать нежную тяжесть - и вкус губ...

Тачки в Москве перестали ловиться еще зимой. Разве что на "капусту", но тратить считанные зелененькие на такое Танин бюджет никак не позволял.

Татьяна вскользнула в троллейбус и пристроилась у окошка. Слушала вполуха, как старушенции костерят Попова и Горбачева, а сама сторожко оценивала всех, кто вошел вслед за нею на этой остановке.

Непохоже.