В колхозной деревне

— Убью, говоришь. Сердитый, брат, из тебя агроном… А как там обработка? Сроки, сроки… Вот что меня беспокоит. Надо было бы тебя послушать.

«Эге, видно, на заседании бюро вчерашними цифрами дело не ограничилось», — догадался Остапчук.

— Обрабатываем тракторами, — скупо сказал он. — Освобожусь немного — приеду. Или сейчас вызовете?

— Кхе-кхе… — закряхтел начальник. Потом сказал: — Я сам приеду, посмотрю, как дело идёт.

Остапчук усмехнулся: «Боишься вызывать в горячие дни… Наука идёт на пользу».

С самого утра не давала покоя мысль. Надо ещё раз съездить к Ковде. Там молодой агроном. Необходимо самому на поле проверить, как произведено прореживание в гнёздах, как выправлены смещённые квадраты. Иначе невозможна будет механизированная культивация в двух направлениях — вдоль и поперёк. А ведь в этом же весь смысл нового способа сева, которого добивались с таким напряжением сил и нервов.

Из конторы МТС Остапчук вырвался только в одиннадцать часов. Директор хотел подвезти его на машине, но позвонили из райкома, и машина помчалась в противоположную сторону. Остапчук был рад: тут близко, приятнее прокатиться на двуколке.

И вот он уже с вожжами в руках, а рядом сидит Вовка, крепко держится за отцовский пиджак и глазами, светящимися любопытством и восторгом, оглядывает всё кругом.

Неказистая серая лошадёнка рысцой бежит прямой и длинной улицей, которая стремительно вырывается в поле.

Остапчук смотрит — сады отцвели, весна, которую он видел и не видел, доживала последние дни, вступала в ветреное, обожжённое солнцем лето.

Выехали за село. Вовка замер — перед ним раскинулся степной простор. Из-под ног лошади поднялся столбик пыли и, кружась, побежал впереди.

И опять Остапчуку подумалось, что сегодняшний день, как и все его прошедшие дни, под встречными течениями разнообразных дел и забот завихрился, рванулся вверх и бежит широким шляхом, как этот вот смерч, мимоходом сметая пыль, а иной раз сухой прошлогодний листок, завалявшийся на дороге.

Перевод с украинскогоА. ОСТРОВСКОГО.

Ю. Нагибин СЛЕЗАЙ, ПРИЕХАЛИ…

Около восьми часов утра в пустынной приемной Замостьевского райкома партии сидел пожилой человек с бурым от зимнего загара, худым, морщинистым лицом. На нем был черный, побелевший в проймах нагольный полушубок, ватные штаны и валенки в самодельных галошах из автомобильной покрышки. За поясом — старым солдатским ремнем — торчал кнут с новым кленовым кнутовищем. Человек сидел в кресле, на самом краешке, упершись руками в колени, рядом с ним, на полу, лежали старая шапка-ушанка и большие брезентовые рукавицы.

Повстречайся такой человек во фронтовой обстановке, можно было бы безошибочно сказать, что это ездовой; впрочем, такова и была гражданская профессия Сергея Даниловича Марушкина, ездового Замостьевского райкома.

Кроме ездового, в приемной за столом, уставленным телефонами, сидела молодая женщина в кокетливой шелковой кофточке и больших валенках — помощница секретаря Марина Петровна. Она что-то быстро писала, уронив на бумагу густую прядь волос. Ездовой не раз с тоской взглядывал на помощницу, видимо, желая о чем-то спросить, но не решаясь оторвать ее от работы. Наконец он не выдержал:

— А не скажешь ли, Марина, что это я нынче ни свет, ни заря понадобился?

— Агроном с Москвы прибыл, в колхоз повезете.

— Агроном — это хорошо! — одобрил ездовой.

Марина подняла голову, как-то разом утратив интерес к тому занятию, которому только что самозабвенно предавалась.

— Девчонка, от горшка два вершка! Видать, только институт кончила.

— Ну, это ты зря, Марина! — строго сказал ездовой. — Знаешь поговорку: мал золотник, да дорог… Куда же мне ее везть?

— Не знаю, мне не докладывают, — отрезала Марина.

Ездовой вздохнул и отвернулся к окну. На дворе медленно расцеживалась ночная мгла, переходя в сумеречное, пепельное утро. Как будто без зари, без солнечного восхода, рождался из ночи хмурый февральский денек. Но, проглянув привычным взглядом даль меж городских построек, ездовой увидел, что над черной полоской леса мглистое небо чуть тронуто желтизной, будто мазнули кисточкой.

Он еще подвинулся к окну и увидел двор и свою лошадь, впряженную в розвальни. Ладный меринок с гладким, сытым крупом, в колечках влажной шерсти пытался ухватить зубами обросшую ледком стойку крыльца.

— Балуй, чтоб тебя!.. — любовно выругался ездовой, как-то не сообразив, что меринок не может его услышать, зато отлично слышит Марина.

Его дубленое лицо стало цветом в медь; искоса, одним глазом глянул он в сторону помощницы, но Марина, по счастью, вышла из приемной.

В глубине двора стояла облипшая снегом райкомовская «Победа» с сопревшим брезентовым верхом.