В колхозной деревне

Остапчук засмеялся. Чужой голос проскрипел: «Разъединяю!» Что-то сухо, металлически звякнуло. Но Остапчук ещё добрую минуту держал трубку и улыбался. Потом выбежал в коридор, схватил за руки шедшую навстречу Наталью и крикнул:

— Едут, едут! Тоня с Вовкой!

Наталья в первую минуту не поняла. Потом каким-то неестественно звонким голосом сказала:

— Поздравляю. Я рада… за вас.

Остапчук, не слушая, пробормотал: «Надо всё приготовить… Ой-ой!» — и побежал дальше.

Наталья оглянулась вокруг. Хорошо, что никто не видит её в эту минуту — растерянную, покрасневшую, с внезапными слезами на глазах. Надо взять себя в руки — не девчонка же она! И немедленно домой. Там, в работе, всё забыть. Нет, она не забудет, не забудет никогда. Но так или иначе — скорее домой. К вечеру пойдут машины. Нет, лучше пешком… Чтобы никого не видеть. Ни с кем не разговаривать.

Но она пошла не домой, а к подруге. У каждой девушки есть закадычная подруга, которой рассказывают всё — и то, что нужно, и то, что не нужно. Марию она любила. Мария умеет слушать и не читает скучных нотаций.

Наталья долго говорила об Остапчуке. Таких, как он, мало. Видно, трудная была у него жизнь. И теперь ему не легко. Чуткий, с большим сердцем. У него есть мечта, романтика. А сколько таких, что живут изо дня в день, ползком… Не все его понимают, а она — она поняла сразу и поехала бы с ним на остров Диксон, в Нарьян-Мар…

Мария, до этого грустная и молчаливая, вдруг рассмеялась.

— Почему в Нарьян-Мар? Что ты выдумываешь?

Потом стала звать в кино. Привезли новую картину. Наталья горько улыбнулась: какое кино? Кончились её радости. После долгих уговоров она всё-таки пошла. Картина была весёлая, вокруг все смеялись. Наталья думала: хорошо смотреть на счастливых людей. И у Остапчука было счастливое лицо, когда он крикнул: «Едут, едут!..»

Была весна. Ожидание и тревога сжимали сердце. Девушке с обветренным лицом, всегда открытым солнцу, с потрескавшимися губами, шероховатыми, огрубелыми пальцами казалось, что вот пришло к ней большое чувство — любовь. Только ей не судьба… Что ж, она будет ему самым преданным другом. Пройдут годы, годы. И никто не будет знать, что всю жизнь она его любила. И презирала Данилевского и всех похожих на него.

4

На ночной поезд Данилевский опоздал. Видно, задержал ужин и длинный разговор с директором.

Остапчук об этом не знал. Когда он вернулся из тракторной бригады, Данилевского уже не было.

— Полчаса назад уехал, — сетовал директор. — Очень жалел, что не попрощался с вами.

Остапчук промолчал. Он не жалел.

Директор потирал руки и возбуждённо говорил:

— В основном, говорит, доволен. Есть, говорит, значительные сдвиги, однако успокаиваться ещё рано…

— Так и сказал? — хмуро спросил Остапчук.

— Так и сказал, — почти с гордостью подтвердил директор.

Остапчука не оставляло тяжёлое чувство горечи, стыда, досады. «Ни слова от души, — думал он. — Бездушно-казённое удовлетворение (в основном!) и такое же бездушно-казённое поучение: рано успокаиваться… Как будто может прийти такой день, когда успокаиваться будет не рано…»

— Да-а, — потирая руки, с завистливой ноткой в голосе протянул директор. — Действительно умеет. Его хотели к нам послать. Потом в Васильевку. Вынырнул… Теперь Пётр Миронович и сам говорит: «Хорошо, что Данилевский упросил меня. Нужен. Умеет. Без него иной раз как без рук…»

Остапчук крепко сжал губы. Ему хотелось крикнуть: «Да замолчи ты!» Не сказав ни слова, он ушёл к себе, развернул план уборочных работ, но думал о чём-то другом.

Вдруг, как свежий побег сквозь засохшую почву, пробилась мысль: Тоня, Вовка приезжают. И Данилевский с его круглыми словами и плавными жестами растаял, как туман над стоячей водой.

Через два дня позвонил начальник областного управления сельского хозяйства Гавриленко:

— Что там у вас произошло с Данилевским?

«Начальство уже информировано», — усмехнулся Остапчук и сухо ответил:

— Ничего особенного. Поругались немножко… Столько дел и забот набежало за эти дни, что позавчерашние разговоры уже мало его волновали.

— Поругались? — Слышно было, как Гавриленко хмыкнул. — Если на пользу дела, так это хорошо.

— Серьёзный спор всегда на пользу, — сказал Остапчук. — Беда только, что мы не любим ссориться там, где нужно и когда нужно. Сглаживаем острые углы.

— Знаю, тебе пальца в рот не клади, — прогудел Гавриленко. — Какие же есть претензии, жалобы?

— На кого?

— О Данилевском говорю.

Остапчук пожал плечами.

— Никаких жалоб. — И быстро жёстким голосом прибавил: — Но больше его не присылайте.

— А что?.. Выгонишь?

— Нет, — тихо и спокойно ответил Остапчук. — Я его убью.

— Ха-ха-ха… — послышалось в трубке, и что-то затрещало, защёлкало. Разговор прервался. Остапчук, довольный, положил трубку.

Но через минуту снова раздался звонок.

Начальник всё ещё смеялся. Настроение у него, как видно, было хорошее. Дела идут недурно, есть значительные сдвиги. В выходной день поймал вот этакую щуку… Остапчук читал, как по нотам. Но сегодня в громком, уверенном голосе Гавриленко, даже в его смехе звучали какие-то необычные интонации.